Семнадцать лет прошло с той поры, как я приезжал сюда хоронить бабу с дедом. Тогда в Чудаковке стояли еще жилые дома; на похоронах, помнится, был народ. Не так уж, чтобы толпа, но был. А тут – повернул с трассы, покатался по окрестностям – нет деревни. Будто стыдясь своего вида, из бурьяна кое-где выглядывали скособоченные столбы, завалинки, срубы вышиной в пять брёвен, обваленные печи. Деревня потонула в зелени, и теперь всё здесь стремилось к первозданному виду.

Но вот что меня поразило: кладбище – чистое, убранное. Изгородь целая, пусть и собранная из штакетин разных цветов и размеров. Под изгородью ни лопушка, трава меж могил скошена, кресты – будто строй разведших руки солдат: равнение в шеренгах и колоннах. Тополя от корня побелены, лишние ветки, до каких рука достаёт, обрублены.  Я подумал тогда: как же это? В самой деревне одуванчики отращивают головы прямо на дорогах, а здесь! Неужто родня навещает так часто? Хотя, почему нет… Не все, как я, – за жизнь раз. К тому же Благовещение недавно было…

Стыдно. И могилки-то свои не сразу нашёл. А нашёл – совсем не по себе стало. Бугорки приподняты свежей землёй, обложены по краям дёрном, под крестами – чистые тарелки с печеньем. Есть ещё, не поспоришь, добрые люди. Сжалились. Разве не сжалишься: лежат, как сиротки, в прошлогодней жёлтой траве, и некому о них позаботиться.

Я расстелил куртку на траву, сел. Задумался. Мысли, лёгкие, нецепкие, помчались меж могил, меж тополей – да за изгородь, в далёкую даль, куда-то за речку, за синий лес. Грустно и спокойно стало на душе.

И вдруг: