8                         Голод.                                                                                     

                                                          И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:

                                                          Удвоить, утроить у этой стены караул,

                                                          Чтоб  Сталин не встал и со Сталиным прошлое.

                                                                                                            Евгений  Евтушенко.

Никто из  сибиряков  не пускал  нас в свои  избы на  постой,  и мы со  Спириными  поселились в телятнике на краю посёлка.  Уже свирепствовала зима, снегу было по колено, мороз был просто ужасный – особенно ночами.  Мы выбрали в самом углу телятника закуток, наносили  вороха  сена  и соломы, зарылись в неё в старых фуфайках, залатанных пимах, дырявых шапках и рукавицах, которые нам дали некоторые жалостливые бабы. Голодные телята лезут со всех сторон в наш закуток, сосут одежду, мочатся под нас.  Грязь,  вонь, а нестерпимее всего холод, который проникает во все поры тела – дрожим постоянно. Лежим целыми днями, плачем, молим Бога о помощи. Мать рыдает, причитает:

    - Господи! Помоги нам и помилуй нас! За какие грехи нам такое наказание? За  что наши мучения? Вот и приходит  смертушка,  дети!  Бедный отец!  Знал бы он, как сейчас мучается его семья! А  может, и нет его уже  самого на свете…

Все дружно  ревём,  и  Спирины с нами  воют во весь голос. Особенно мёрзнут  руки, и мы  иногда не выдерживаем.  Как только  какая-нибудь  тёлочка растопыривается, готовясь помочиться,  мы  протягиваем к струе горячей мочи руки и греем их. Погреешь, обтёр пуком соломы руки и до следующей тёлочки.

Как-то мороз чуть отпустил.  Мать  как-бы  проснулась,  поднялась,  вышла во двор, затем  говорит  мне:

    - Колька,  надо  бороться,  надо  спасаться! Давай  пойдём  в Алексеевку – может  там  нас  кто-нибудь  пустит к себе перезимовать?  Нам бы  только  до весны  продержаться!

Идём  с матерью  по глубокому  снегу.   На  мне  дырявые  старые пимы, одет  в лохмотья. На  матери  старое  пальто,  подпоясанное  верёвкой,  облезлая  шаль  с махрами.  Идём, слезами  заливаемся. Походили  по  селу, попрошайничали  во  дворах, поплакались.  Чуть-чуть  дали  брюквы,  картошки  и турнепсу. Одна  баба  сжалилась,  всё расспросила, говорит:

    - Ты  вот  что, девка!  Жалко  мне  твоего  пацана. Пропадёте.  Приходи  завтра  на  ток! Я бригадир. Будешь  работать.  Чем  могу - помогу.

Мать  в Алексеевке  начала работать - крутить  вручную  рожь  и овёс на току,  а я пошёл «зарабатывать», т.е. побираться. В нескольких  дворах  были  собаки, но большинство  дворов были  без них.  В одном  постучал  в двери  сеней.  Выглянула  миловидная  женщина:

    -  Тебе  чего?

    -  Тётенька!  Дайте  чего-нибудь  поесть!  Я  вам  про солдата  песню  спою.

Она  улыбнулась:

    -  Про  солдата? Интересно. Давай, может, я не знаю. У меня ведь муж погиб…Ладно,  заходи.

 Отряхнул  пимы, зашёл  в избу. Начал бодро, весело:

                                                            Мы  расстались  в  военное  время,

                                                            Когда  землю  бомбили  враги,

                                                             Расставаясь,  ты  мне  говорила:

                                                             Для  меня  ты  себя  сбереги.

Женщине,  как  видно, понравилась  песня  и  я.  Она  расчувствовалась,  обняла  меня, расспросила  обо  всём,  накормила.  Сказала:

    -  Приходи  ещё,  Коля!  Вон  в тех  трёх  хатах (показала) – живут  старушки.  Я им  скажу за тебя. Будешь им  помогать  по  дому – подмести, убрать, принести воды из проруби, почистить картошки, а заодно и песни будешь петь.

К  матери  я летел, как  на крыльях.  Всё  рассказал – она  обрадовалась. С  той  поры  мы  с матерью  начали  ходить в Алексеевку  на  заработки.

  Идём  назад  из  Алексеевки  к  Шурке,  несём  что-нибудь  ему.  Мать за  пазухой  ржи,  овса, я – картошки  или брюквы. Дорога  переметена  снегом – идти трудно.  Звёзды  сверкают  в холодном  небе,  недалеко от дороги  по обеим  сторонам  чернеет  лес. Всё  время  оглядываемся,  страшно  и жутко  на  душе. Местные  рассказывали,  что в прошлом  году  на  этой  дороге  поздно  вечером  шла  учительница.  Настигли  волки.  У  неё  были  спички.  Начала  жечь школьные  тетради,  отгонять факелом  волков.  Да  много ли  продержишься? Прошла с  версту - кончились  сорок  тетрадок.  Нацарапала  карандашом  прощальную записку,  вложила  в пимы  глубоко.  Нашли  эти  пимы  с  остатками   ног  учительницы  и запиской (войлок на пимах, видать, был  очень  крепкий)  на  следующий  день. Обычно  в тех  краях  волки  постоянно  не водились – очень  болотистая  местность.  Эта  стая, видно  пришла  издалека,  но  все  люди  после  этого случая  стали  их  бояться.

 Иногда,  когда была пурга  или особенно  холодно,  мы  с  матерью  оставались  ночевать  в  Алексеевке  у  одной  моей  знакомой  старушки,  которой  я  помогал  и  пел  песни. К  нашим  вшам  здесь  добавились  полчища  тараканов и клопов  – изба  так  и  кишела ими. Но  скоро  бабка  перестала  пускать  нас  на ночлег, ворчала:

    -  Вшей-то  напустили  мне! Господи, как  я  теперь  с  ними  справлюсь!  Тараканы-то  не  злые – не кусаются! А эти твари, как собаки! Идите с Богом – и больше  не приходите!

А  тут  и   рожь  кончилась!  Немного  овса  матери  дали  и  велели  также  больше  не приходить. Дома  из  овса  мы  варили  кашу  и  кисель  на  воде.  По  инерции  мы с матерью  походили  ещё  в Алексеевку,  но  уже  никто  не  давал  продуктов  и  не  приглашал  помогать  по  дому  и  петь  песни. Мы  побирались,  выпрашивали  очистки  от  картошки,  брюквы,  турнепса  и  варили  их  дома  в   сенях   телятника.  Был  конец  декабря  сорок  пятого  года,  морозы  стояли  сильные,  мы  обморозились  и  перестали  ходить  в  Алексеевку.   Лежим в  телятнике,  зарывшись  в  сено,  на  холодной,  мёрзлой  и  мокрой от  мочи  телят  соломе  целыми  днями-ночами,  беспрерывно  дрожим  и  плачем  навзрыд.

Наступил, кажется, конец нашим мучениям – мы медленно умирали. Грязные, косматые, с воспалёнными глазами - мы  дрожали, метались, стонали и беспрерывно плакали. Крепче всех оказалась Надя Спирина – мать Клавки. Она всё ещё выходила-выползала из телятника и где-то пропадала. И вот, наконец, как-то поздно вечером принесла в телятник задушенную на верёвке небольшую собаку. Уж  где и как она подстерегла  собаку и сумела задушить – не знаю, но это дало нам шанс прожить ещё неделю. Надя довольно быстро  сняла шкуру, разделала и сунула  четвертинку в чугунок.  Вдвоём они пошли в ближайший  лесок и наломали  сухого хвороста. Разожгли костерок рядом с телятником и начали варить собачатину.  И это спасло нас на некоторое время!  Какая же всё-таки сила в мясе – пусть даже собачьем! Но мясо собаки быстро кончилось, и опять мы начали голодать. Надя и мать  ещё раз выварила кости и кишки: мы с удовольствием  выпили эту гадость. На этом всё кончилось!  Ещё раз или два они что-то приносили, варили в чугунке  непонятную пищу  и тем продлевали нашу агонию. А потом целую неделю Надя  с матерью ходили  по окрестностям, пытаясь вновь поймать собаку, но всё было безрезультатно! Теперь мы жевали только овёс, с пол мешка которого у нас ещё осталось.

Почти ежедневно к телятнику приезжали со свежей соломой или сеном скотники. Услышали их разговор:

    - Аграфена! Твои-то постояльцы ещё живы? Держатся?  Что же они едят? Не жалко тебе их? Ты же одна. Возьми хотя бы  мальцов  домой  к себе.

- А ты, Прокл, не учи меня! Сам и возьми детей к себе. Ишь, какой добрый за чужой счёт! Забирай их – и мне легче будет. Тошно уже смотреть на их мучения!

    - Детей у меня самого в одной-то комнате – шесть душ! Взял бы  этих бедняг, да некуда! Так на чём они держатся? Картохи даёшь им?

    - У меня картошки самой в обрез. А жрут  они, видно, собак и кошек. Вон – несколько шкур появилось в ногах у детей!

Скотники с интересом подошли  к нам в угол и разгребли солому. Покачали головами и, бормоча что-то под нос, ушли.

А сибирячка, приходя кормить сеном телят и убирать навоз, продолжала равнодушно взирать  на нас. Было вернувшаяся надежда, сменилась отчаянием - мы опять начали угасать. Вот и Надя смирилась с неминуемой смертью и перестала выходить из телятника.  Как – то сквозь дрёму, и  какое-то бессознательное равнодушное состояние  опять услышали разговор  двух скотников, привезших  свежую солому в телятник:

   - Аграфена!  Сейчас были на Замошье. Набираем  вилами со скирды солому и вдруг натыкаемся… на кучу покойников. Сколько их там!

    - Кавказские?

    - Нет – китайцы!  И откуда их столько?

    - То-то я смотрю их по деревне начало много шататься! Вот навезли на нашу голову бездельников!  Начали, видать, дохнуть…

    - Ночью они все  уходят за деревню. Ночуют в скирдах соломы и сена. Стога-то сена дальше от деревни, но и там, говорят, уже стали находить покойников. А твои-то  постояльцы ещё живы?

    - Живы - мать их так! И сердце за них болит, и зло берёт – привязались к телятнику на мою голову. Мальцов , правда, жаль… Помрут всё равно. Думаю, неделю-две ещё помаются…

Скотники уехали, а Надя  Спирина начала о чём-то с матерью шептаться. Она что-то горячо ей доказывала, но мать упрямилась:

    - Да ты что, Клава?  Как можно?  Это же грех! Да и сможем ли мы  есть?

    - Грех, конечно!  Собак и кошек, вон, съели ещё как - и это съедим. А что? Помирать лучше? Может, ещё выживем…  Ты что – не помнишь, как рассказывали наши родители о голоде  на Северном Кавказе  и Поволжье в тридцать третьем году? Тогда многие выжили только благодаря этому.

Всю правду об этом разговоре мы узнали только через десятилетия…

На следующий день мать с Надей, кряхтя и постанывая, куда-то опять засобирались. Клавка, Шурка и  я  еле шевелились, беспрерывно дрожали и всхлипывали. Взрослые накидали на нас вороха соломы и ушли…

Сознание вернулось ко мне только тогда, когда сквозь сон услышал, как мать, плача, тормошит меня:

    - Колюшок, очнись! Мы спасены! Председатель дал нам мяса!

И, правда – в ноздри пахнуло  чем-то необычным! Мать с ложки поила нас бульоном, а затем дала и кусочек печени. 

Мы опять начали медленно приходить в себя. Теперь ежедневно Надя с матерью поили всех троих детей  бульоном.  Принесли откуда-то ворох  разодранной одежды и одели на нас. Теперь мы  стали походить на кочаны капусты. Но холод всё равно нестерпимо донимал нас. Телятница, видно, о чём-то догадывалась и, приходя по утрам, презрительно смотрела на мать и Надю Спирину:

    - Бессовестные вы люди! Ишь, что удумали!  Бога нет у вас в душе! Разве можно так делать? Звери вы, а не люди! Вот выгоню вас отсюда на мороз!

Мать валялась в ногах у сибирячки:

    - Аграфена! Прости нас! А что делать? Себя уже не жалко.  А как деток спасти? У нас уже не было  выхода. Спасём детей – Бог нам простит этот грех! А бедных людей уже не вернёшь с того света!

Мы не понимали смысла их разговора. А лютая зима продолжалась - было очень холодно. Мать с Надей  еженедельно куда-то уходила и приносила нам спасительную печень. Всё также взрослые ходили в лес – набирали сухих дров и по вечерам, когда уходила телятница, варили в чугунке суп. Иногда они добывали мёрзлой, свинячьей картошки или очисток, а также  остатки нашего овса  – и тогда  наш суп был просто великолепен!  Мы уже иногда выползали из телятника, когда было тихо и безветренно.

Как-то подъехали скотники. Услышали их разговор:

    - Последний раз были в Замошье – скирда уже кончилась.  Ужаснулись – у всех  замёрзших китайцев вырезана печень. Лисы, росомахи  уже растаскивают  по полю  трупы. Не твои ли, Аграфена,  постояльцы печень вырезали? 

    - Ну, а кто же? Да не одни они сейчас этим занимаются. Вон, по деревням, сколько голодных  ссыльных! Пропасть, какая-то…

Мы особенно и не понимали смысла разговора:  были в полубреду и в полубессознательном состоянии, так как вскоре начали опять люто голодать – мама и Спирина  перестали нас кормить. Они теперь никуда не выходили и лежали в соломе рядом с нами – видно председатель перестал им давать продукты, было спасшие нас.

Нам стало всё равно – на душе была пустота. Постепенно привыкали к мысли, что уже не имеет смысла сопротивляться, т. к. спасения нет - мама расписалась в собственном бессилии и надо готовиться к худшему. Она  как-то громко зарыдала, горячо  заспорила с Надей Спириной:

    - Всё, всё, Надя! Ты как хочешь, а у меня уже нет сил - так мучиться. Я не могу смотреть, как страдают дети и медленно, с мучениями, умирают. Куда ты дела ту верёвку? Ночью вон на той жердине повешу детей, а потом и сама…

    - Нюся, что ты говоришь? Разве можно так? Может, ещё как-то обойдётся. А верёвку  где-то за телятником занесло в снегу.

Мы с Шуркой практически не удивились такому решению матери. Ну и пусть! Нами овладела апатия и равнодушие – скорей бы закончилась такая жизнь!  Такое балансирование на грани жизни и смерти у меня  в Сибири будет ещё неоднократно.  Постоянный  голод в течение нескольких лет, холод, гибель в воде  и на льду (чуть не утянуло под лёд); несколько раз тонул в трясине, неоднократное обморожение,  нападение сохатых, а также несколько падений с деревьев – эти стрессы стали постоянными  спутниками в этой проклятой Сибири. К ним в будущем добавился пожар в тайге, где я чудом не сгорел, а также один случай, когда меня откопали в снегу, уже не шевелившегося. Но об этом позже…

Глава № 9

                                                Трясина

                    Мы собирали колоски и лебеду от горя ели,

                         А стихотворцы из Москвы от радости или тоски

                         Про Сталина нам оды пели.

                                        Норильский Мемориал. М. Люгарин

.

Наконец, наступила весна. Яркое солнце быстро съело снег на полях, но в лесу его ещё было много. Мама и Надя Спирина с Клавкой начали ходить на колхозные поля – выбивать мёрзлую картошку.  Жёлтые, бледные, трясущиеся, и мы  с Шуркой начали выползать из телятника. По очереди пользовались одними рваными галошами и тоже ходили добывать картошку. Идём, еле волоча ноги, по вязкому полю. Издали увидел один бочок картошки - бежишь к ней. А картошка, надо признать, прямо выталкивается из чернозёма и манит крахмальным бочком. Рассыпчатая! Обжуёшь крахмал и в сумку её! Телятница дала нам сковородку, и мать жарила теперь на ней оладьи из мёрзлой картошки. А потом выросла первая трава.

Мы  жадно поедали суп из лебеды и крапивы, который готовили нам на костре рядом с телятником мама и  Надя Спирина. Иногда в суп добавляли жмых, отруби или мёрзлую картошку, которую добывали на поле или воровали у телят. Мама у кого-то выпросила ножницы и остригла нас наголо, а также остригла ногти на руках и ногах, которые уже закручивались как когти. Становилось всё теплее и теплее и мы, наконец, скинули многочисленные  лохмотья, которые, как мы поняли, мать и Спирина сдирали с мёртвых  замёрзших  китайцев. А тут и вода в пруду стала теплой, и мы вволю намылись-накупались. Только вместо мыла у нас была жёсткая трава и жирная глина, но тело отмылось хорошо от многомесячной грязи.

Мать пошла в контору и кинулась в ноги Калякину:

    - Леонтьевич! Дай нам с детьми какую-нибудь работу! Может быть, заработаем на трудодни что-нибудь на пропитание и обувь, одежду. Голодные сидим, нет обуви, а вместо одежды - лохмоты!

Калякин был в хорошем расположении духа. Он удивлённо уставился на мать и расхохотался:

    - Так вы не подохли в эту зиму? А мне сказали… Вот живучие – мать вашу так! Как же это вы уцелели? Вон – все китайцы вымерли, а вы.. А вместо китайцев к нам опять направляют толпы бессарабов, западенцев и прибалтов. Ума не приложу, что с ними делать. Ну да ладно: лето – осень они проживут, а зимушка наша всех их опять соберёт.. . Ха – ха – ха!

Он, закончив смеяться, строго посмотрел на мать:

    - Ладно, Углова! Чёрт с тобой! Ещё раз доверю тебе и детям твоим наших свиней. Кормов немного будут подвозить мужики, но, главное, свиней хорошо пасите. Они летом сами найдут, что им есть – траву, коренья. Пасти будете у Замошья, где кончаются покосы. Это в районе Уголков. Главное, чтобы свиньи не травили  поля колхозные. А когда уберём брюкву, турнепс, картошку, овёс  и рожь – тогда по полям будете пасти.

Мать плакала:

    - Спаситель наш! Спасибо большое! Мы оправдаем доверие! Будем стараться!

    - Да, Углова! Вот что ещё! Замошье кончается  Гиблыми  болотами – сколько скота там утонуло в трясине... Смотри, чтобы хрюшки туда не забрели! Детям накажи, чтобы следили за этим! А конюх мой вам покажет выпасы. Давай, завтра с детьми на свинарник!

Окрылённая, мать пришла и рассказала об этом всё нам. Пасти свиней для нас - теперь привычное дело и мы повеселели.

И потекли будние дни. Утром чуть свет мама будила нас и мы вместе – трое, выгоняли свиней на выпасы. Ближе к обеду надо было их пригонять к свинарнику, куда колхозник привозил сыворотку или корм – картошку с отрубями.  Мы и здесь питались прямо из  свиного корыта: пили сыворотку, вылавливали творог и картошку из  мешанины. Затем опять выгоняли свиней на выпасы, которые находились в двух-трёх километрах. Все окрестности Вдовино  были изрыты их пятачками – они вырывали, видно, сладкие коренья, личинок и червей, а также поедали свежую траву. Но за свиньями надо было всё время следить – они всё время разбредались и норовили вырваться на колхозные поля, которые находились невдалеке. Теперь мы с Шуркой периодически забирались на какую-нибудь берёзку или осинку и оттуда считали свиней: их у нас было шестьдесят. Часа в три дня Шурка бегал в деревню к свинарнику, где убирала навоз мать, и приносил в узелке немудрящий обед на двоих. И вот как-то в знойный июльский день Шурка убежал за обедом, а я привычно вскарабкался на дерево. Несколько раз я пересчитывал свиней, но одной не хватало. Я всполошился и начал бегать по окрестностям кругами, ища её. Сбегал и на соседнее колхозное поле, но её и там не было. Я заплакал:

    - Сволочь! Куда она делась? Нас же Калякин растерзает!

И вдруг, словно молния пронзила меня:

    - А не убежала ли она на Гиблые болота, которые совсем рядом? Ведь недаром  всё стадо сегодня так туда стремилось. День жаркий и им хочется поваляться в грязи.

Побежал в ту сторону и скоро услышал визг. Ноги уже проваливались по щиколотку в грязь, и скоро я увидел своего борова. Так и есть! Это тот – самый шустрый боров с пятном на голове, который больше всех приносил нам хлопот. Он лежал в грязи и верещал. Задние ноги у него, видно, крепко увязли в густой и вязкой трясине, а передние не доставали дна и он всё время барахтался, вереща и теряя силы. Я заметался, не зная, что делать. Попробовал подбежать к нему, но сам чуть не увяз – еле выскочил. И тут меня осенило. Я нашёл не толстый трёхметровый  кусок осинового бревна без веток, который лежа невдалеке, и приволок его к трясине. Думаю:

    - «Брёвнышко, вроде, не гнилое, не трухлявое. Надо поставить  комлем его «на попа» и плюхнуть рядом с головой борова. Только надо так толкнуть, чтобы не задеть голову свиньи и чтобы вершина упала рядом. А потом я подведу  её под ноги и голову борова, чтобы до прихода мужиков свинья не утонула.  Только скорее бы Шурка прибежал!»

Поднял жердину и сильно толкнул, стараясь, чтобы она упала недалеко от  хрюшки. Лесина плюхнулась буквально рядом с головой свиньи, обдав её  всю грязью. Но по инерции она  проплыла в жидкой трясине на метр-полтора. Я понял, что не дотянусь до неё. Залез по пояс в грязь, изо всех сил затолкал край жерди под свинью. Частично удалось. Мне кажется, что боров  понял мои намерения – он опёрся головой и одной ногой на кругляк, перестал тонуть и барахтаться. Но в борьбе со скользким деревом я и сам погружался всё более в трясину. Ноги намертво засасывало в вязкую грязь, и я не мог ничего сделать. Заплакал, заревел, что есть силы, поняв, что сейчас утону. Голова моя оказалась рядом с головой ненавистного  визжащего борова, и от этого мне стало ещё страшней. Ухватился обеими руками за сучки скользкого бревна. Хорошо, что оно было сухим, и не сразу напитывалось влагой. Руки быстро устали и скользили по гладкому стволу, и я решил поменять положение. Одной рукой поднырнул под  кругляк, и  пальцы рук сцепил сверху бревна в замок. Стало чуть легче, но силы быстро убывали. Мелькнуло:

    - «Неужели это конец? Какую зиму выдержали, а тут так глупо получилось… Из-за какой-то проклятой свиньи погибать?»

Я с яростью плюнул в ненавистную харю  борова, который, как мне  показалось, с насмешкой смотрел на меня, как бы говоря:

    - «Ну, что друг? Вместе утонем? А ведь только недавно ты бил меня хворостиной, а сейчас на равных»…

Прошло, наверное, более получаса, как я попал в западню и силы мои были на исходе. С ужасом понял, что минут через пять-десять руки не выдержат, и я утону в трясине. Из последних сил закричал:

    - Ш – у – р - к – а - а – а!

Он сразу же откликнулся. Оказывается – был рядом. Увидел наши грязные головы (со свиньёй), торчащие из трясины и затрясся:

    - Колька, как же это  ты так влетел? Держись брат, держись! Я мигом! Только что проехала бедарка с двумя мужиками на  Уголки – я догоню их!

Уже теряя сознание, краем глаза увидел  примчавшихся двух мужиков с верёвкой и двумя плахами. Через некоторое время нас со злосчастным боровом  вытащили из трясины…

Мать долго после этого случая бранила меня:

    - Колька! Вечно ты куда-нибудь  влезешь! Прошлый год  под лёд на Шегарке  чуть не утянуло, сейчас – в трясине. Мало тебе, что чуть не помер с голоду в эту зиму, так ещё и приключения на свою жопу ищешь? Больше не смей бегать на эти  Гиблые болота…

Теперь мы пасли свиней с Шуркой по- новому. Всегда находились с ним на расстоянии 50-100 метров друг от друга и обязательно спиной к этому  проклятому болоту, не давая свиньям туда даже близко приблизиться.

Знойное лето быстро подошло к концу и сменилось дождливой холодной осенью. В качестве аванса за выпас свиней мать выпросила у Калякина (через Райпо) две пары галош. Как не умоляла дать третью пару для меня – всё было бесполезно! В одних галошах ходила мать, в других Шурка опять пошёл в школу. Уже в сентябре убрали все колхозные поля, и я начал там пасти свиней.  После уборки турнепса и брюквы оставалось много сочных листьев, которые с охотой поедали свиньи. А вот плодов практически не попадалось. Я быстро обегал всё поле, выискивая брюкву или турнепс, и таким образом опережал свиней. Найду овощ – с удовольствием хрупаю, не обращая внимания на грязь. А вот на овсяных и ржаных полях (там свиньи подъедали колоски) я придумал для себя  другое удовольствие. Так как опять до самого снега (а он выпадал в начале октября) мне приходилось бегать босиком, то, естественно, очень мёрзли ноги. Но и здесь я нашёл выход. Загоню свиней на середину поля, а сам быстро забираюсь на скирду соломы (их обычно ставили на краю поля). Зароюсь в тёплую солому – наблюдаю сверху за стадом. Хорошо и тепло на скирде соломы! Мыши внутри так и шуршат, пищат и даже выскакивают наверх.  Мечтаю:

    - «Вот бы превратиться в мышку! Как там – внутри стога хорошо и тепло! А пищи – вдоволь! Вон – сколько колосков не обмолоченных! А сколько друзей бы я там нашёл! Да, хорошо быть мышью! Но вот и у них есть враги. Коршуны и ястребы так и барражируют над скирдой. А летом-зимой лисы и совы охотятся на мышей. Нет, пожалуй, не буду мышкой»…

Разбредутся далеко свиньи – соскакиваю со скирды и опять их собираю в кучу. Но свиньи быстро всё подъедали, и приходилось перегонять их на новые поля, где не было скирд. Это было самое ужасное. Ноги мёрзнут; стараясь согреться, я всё время двигаюсь, бегаю от кочки до кочки на краю поля. А сзади остаются на мёрзлой траве или инее следы. Разгребу иней на кочке, зароюсь ногами в её середину, обложив ноги сухой травой – и так  до следующей погони за свиньями. Или прыгаю сначала на одной ноге, затем на другой. Но всё время погода ухудшалась. Холодные дожди сменились  морозным инеем и первым мелким снегом. Теперь по утрам, провожая меня, мать плакала, предлагала мне свои галоши, но я отказывался, зная, что у мамы одна больная нога и ей будет ещё хуже. Ухожу  за околицу, оглянусь – мать ревёт и крестит меня вдогонку. Я теперь тоже начинаю плакать, проклиная свиней. И так весь день реву, бегая за свиньями.

 На одном поле один раз наткнулся на брошенную силосную яму. Собрал невдалеке свиней, а сам забрался в остатки прошлогодней соломы, грея ноги. Вдруг одна нога наткнулась на что-то твёрдое. Разгрёб солому и отшатнулся – на меня смотрели огромные пустые глазницы голого черепа. Я вскрикнул и отбежал на другой конец ямы. Только начал разгребать солому – показалась рука скелета. Заорал что есть мочи от страха и побежал перегонять свиней на другое поле. Видно, замёрзшие китайцы здесь в своё время находили приют…

Наконец мои мучения закончились, и свиней загнали  на зиму в  тёплый свинарник. Матери  Калякин вдобавок к двум парам галош, дал два мешка турнепса и брюквы, а также по мешку ржи и овса. С этими припасами нам опять предстояло прожить вторую зиму в телятнике. Мать и Надя Спирина в закутке телятника к тому времени соорудили шалаш – набили его свежим сеном и соломой. Но холод всё равно донимал нас. Шурка опять бросил школу во Вдовино, т. к. ходить туда-сюда шесть километров по глубокому снегу в галошах было невозможно. Теперь мы все впятером (двое Спириных)  лежали в телятнике, зарывшись в солому, и грызли замёрзшую сырую брюкву и турнепс, а также рожь и овёс. Печки и посуды, естественно, в телятнике не было, а костёр, который иногда мать и Надя разводили рядом, не особенно выручал нас. Выскочим из телятника к костру - а на улице морозище! Погреем один-другой бок, поджарим брюкву – и опять пулей в свой шалаш.

Как-то услышали, как скотник  рассказал Аграфёне, что его чуть не съели волки:

    - Чудом сегодня спасся от волков! В начале зимы они иногда прибегают в наши  края. Я знал это, но не ожидал, что сам встречусь с ними! Поехал на Уголки за сеном. Хорошо, что взял самого сильного и ходкого быка. Только связал воз, выехал на дорогу, чую: что-то не то! Собака мечется, носится вокруг быка, норовит ко мне запрыгнуть наверх. А они мгновенно наскочили! Пять штук! Бегут рядом: собаку всё-таки поймали и разорвали. Отстали. Бык бегом несётся, хрипит, мычит! Хорошо, что колея накатанная – каждый день на Уголки за сеном ездят десять саней. Молю Бога, чтобы скорей приехать. Они опять догнали, прыгают на оглобли и на голову   быка. Я вилы воткнул в сено - приготовился отбиваться, если будут прыгать на воз.  Длинной лесиной их пугаю – отгоняю. На меня они, вроде, не  обращают внимания, а на быка прыгают. Бог помог мне! Уж как бык поддел рогом одного – я и не заметил. Только увидел, как они все завизжали и накинулись на раненного собрата! А  тут и показались огни крайних изб…

Я  перестал плакать и дрожать от холода, услышав этот жуткий рассказ.

А  морозы в эту зиму стояли  просто  злющие. Наши скудные припасы заканчивались, и мать ревела, причитая:

   - Дети! Выживем ли эту третью зиму в проклятой Сибири! Что мне делать? Как сохранить вас? Боже, спаси нас! Сколько нам ещё мучиться?

От всего пережитого, от холода и голода – мы опять начали иногда терять сознание. Когда было невмоготу - в полуобморочном состоянии вылезали из своего шалаша и грели руки под горячей струёй мочи телят. Мать  ежедневно умоляла и просила телятницу взять нас к себе домой, но та сурово отмалчивалась…

Глава №10            

                                               Агония

                                   Во всей человеческой истории не найти что-нибудь,

                                   Хотя бы в отдалённой степени похожее на ту

                                   Гигантскую фабрику ненависти и лжи, которая

                                  Организована Кремлём под руководством  Сталина.

                                                                                                   Л. ТРОЦКИЙ                                                                                        

 Сибирячка-телятница  всё-таки не выдержала  наших рыданий, сжалилась и пустила  нас  троих к себе в маленькую избушку, а  Спирины  остались в телятнике. Мать начала  помогать  нашей  спасительнице, работать в телятнике – таскать воду  на коромыслах  из  Шегарки,  поить-кормить телят, убирать навоз. Уходили они на весь день, а мы – голодные, лежим и ждём, когда  вернётся  мать  и  чем-нибудь накормит.

Хозяйка, конечно, опасалась нас – голодных и тщательно  прятала  свои припасы. Хлеб  и продукты  она прятала  в сундуке, а картошку в погребе. На обеих  крышках были замки.  Но сундук был старый, крышка разболтана, приподнимается.  Голод  просто сжигает  желудок – уже невмоготу терпеть. Я не выдерживаю.  Еле-еле протискиваю руку в щель, нащупываю в сундуке  хлеб, поднимаю его к верху, чтобы видно было в щель. Шурка, придерживая просунутой  в щель ложкой  хлеб, другой  рукой ножом с  мучениями отрезает по всей ширине надрезанной буханки  тонкий  ломтик. Я осторожно опускаю буханку  назад, ломтик хлеба делим пополам, маленькими кусочками закладываем под язык. Хлебная слюна идёт -  глотаем, стараемся подольше держать хлеб во рту, стараемся  друг перед другом, кто дольше хлеб сосёт, хвастаемся:

    - А у меня ещё  хлеб есть – а у тебя нет!

Понемножку крадём у сибирячки из печки сушёные  кошурки  картошки и брюквы – грызём. Я узрел в полу за кроватью большую щель в подпол. Выбежал на улицу, срезал с ольхи во дворе прутик, заточил его и давай тыкать в темноту погреба. Получилось – наколол картошку, потихонечку вытащил, затем ещё и ещё. Правда, много картошки срывалось, но мы беззаботно продолжали  воровать, т. к. голод  подстёгивал нас. Картошку запекли в  русской печке. В ней мы практически весь день поддерживали огонь, для чего нам ежедневно строго по поленьям выдавала дрова хозяйка,  чтобы изба не выстудилась. Прутик тщательно прятали от хозяйки в своих лохмотьях. Не прошло и месяца – поймались мы с поличным. Шурка неловко пытался наколоть картошку и уронил в погреб прутик.  Я от досады накинулся на него:

    - Сопляк  паршивый! Что ты наделал?  Сволочь! Теперь нам хана!  Недотёпа!

 Мы здорово подрались и разошлись в слезах по углам избы.  Притихли, ожидая бури. Хозяйка вечером полезла в погреб за картошкой – увидела прутик, вылезла багровая от злости.  Мы сжались от страха:

    - Ах вы, твари! Я вас, как людей, пустила в свою избу, обогрела, спасла от смерти. А вы что творите? А я, дура, не пойму, почему у меня сверху вся картошка в дырочках. Вон что удумали. Вон отсюда, воры кавказские! Чтобы я вашего духа здесь больше не видела и не слышала!

Мать плачет, просит  за нас прощения, валяется в ногах у хозяйки. Ничего не помогает! Немного сжалилась,  оставила до утра, не выгнала на ночь. Утром  чуть свет проснулись – хозяйка  выгнала  нас  на улицу с нашими  лохмотьями и  повесила  замок  на дверях избы. Всё!  Куда идти? Все ревём белугой. Куда деваться? Опять, как звери, в телятник? Мать плачет, рыдает – в злобе бьёт нас с Шуркой.

Идём в контору колхоза. Зашли. В конторе дым  коромыслом от курящих мужиков. Все пришли утром за разнарядкой на работу. Кому за дровами в лес ехать на быках, кому за сеном - соломой в поля,  кому за кормами в Пономарёвку  или Пихтовку.

 Мать с порога в истерику упала перед  Калякиным:

    - Никуда не пойду больше! Нет  больше сил, нет мочи! Утоплюсь с детьми в  Шегарке  из-за тебя, паразит, душегубец! Пусть на тебе будет наша смерть! Ответишь перед Богом!

Калякин  выскочил  из-за стола: заорал, матюкается, выгоняет нас из  конторы. Мужики загалдели, заговорили:

    - Леонтьевич!  Да сжалься над малыми детьми. Пусти их в контору – вон пусть лежат на полатях. Что они – будут нам мешать? Уймись…

Сдался Калякин.  Видит: у нас наступил предел – край пропасти и бездны.  Заматерился:

    - В рёбра мать! Оставайтесь, Углова, чёрт с  вами, здесь! Да не мешайте нам работать…

Стали мы жить в конторе - в проходной  комнате на полатях. Полати – доски под самым потолком у входа в комнату: там всегда тепло. В другой комнате  жил армянин - бухгалтер  Атоянц  Мосес  Мосесович  с семьёй (жена и сын Ашот), тоже ссыльный. Мы весь день тихонько лежали на полатях, слушали гомон мужиков, глотали клубы табачного дыма, а мать  уходила добывать еду.  Вечером,  когда  контора пустела, мы спрыгивали с полатей, оправлялись, растапливали печку, благо много дров завозили в контору мужики. Из продуктов у нас осталось четверть мешка овса. Поставишь в русскую печь чугунок овсяной кисель варить, сколько не стереги – всё равно сбежит! Почему-то всегда мгновенно  выплёскивался кисель! Жалко, подбираешь пальцами с грязной печки его - и в рот! Мать приносила вечером мелкой и гнилой картошки,  очистки  и мы ужинали этим «добром». Был  уже конец зимы.  Мы не выходили на улицу много дней, т. к. окончательно обессилели от постоянного голода. Овёс кончился, мать в отчаянии  не знала, что дальше делать. Шурка в начале года с месяц походил в школу, а затем бросил. Мы с каждым днём теряли интерес к жизни. Нам надоело плакать - голод приглушил все чувства. Все мысли были только о еде.  Какая-то апатия и равнодушие овладели нами. Накрывшись старым материным пальто – в рвани, в лохмотьях,  мы целыми сутками не слезали с полатей. Ногти на руках и ногах выросли огромные, все косматые, во вшах – мы медленно угасали. И, наконец, наступил кризис – предел нашего сопротивления и желания жить! Мать, постанывая, утром не смогла подняться больше на ноги и пойти добыть где-нибудь  на помойках или около свинарника, телятника, курятника  нам что-то съестное.

 Прошла неделя, десять дней, две недели, как мы абсолютно ничего не ели. Жёлтые, пухлые,  брюзглые,  косматые – с длинными ногтями на руках и ногах, как у зверей. Вши открыто ползали  толпами по нашим телам, голове,  и даже по лицу, но сил их давить у нас уже не было. Мы были уже в бессознательном состоянии и практически не шевелились.  Живые мертвецы!  Нас могло спасти только чудо! А жизнь в конторе протекала под нами так же. Щёлкал счётами бухгалтер  Мосес Мосесович.  По утрам, отправляя мужиков на работы, матерился  Иван  Калякин. Гудели, курили махру  бригадиры, ругались и спорили при распределении  быков  сибирячки. Никому не было дела до трёх несчастных, замолкших  на полатях ссыльных. А, скорее всего, может, и догадывались люди, почему затихли дети. Значит,  умирают с матерью.  Ну и что – что умирают? Кого этим удивишь, когда ежедневно  в деревне вывозили трупы  в общие рвы – могилы десятки таких же обездоленных  несчастных  людей, брошенных на произвол судьбы жестокой властью!  А уж сотни китайцев, непонятно за что и почему сосланных в эти двадцать две деревни огромной  Пихтовской зоны -  первые замёрзли, окоченели и погибли от голода. Что удивительно?  Не один из них не осмелился грабить, убивать местных жителей. Они мирно побирались, бродили между деревнями, пытались рыться в снегу и мёрзлой земле, добывая  остатки картошки, турнепса и брюквы, ржи и льна. Первое время китайцам кое-что подавали, но ближе к середине зимы  сибиряки перестали делиться с ними  и они начали умирать.  А власть равнодушно взирала на массовую гибель китайцев. Мы  были на краю пропасти и, конечно, не догадывались, что сами станем спасителями для одного китайца – дяди Вани  Ли, который проживёт в нашей семье не один год.

Итак, мы умирали…  Как-то ночью мама еле растолкала нас. Она рыдала:

    - Колюшок, Саша, очнитесь, проснитесь! Пока ещё в сознании – давайте попрощаемся! Мы завтра-послезавтра все умрём! Я явственно это видела во сне! Мои родные деточки! Простите меня за всё! Простите, что не сберегла вас!

Мы все трое обнялись и  горько завыли. Солёные  слёзы мамы и Шурки смешались с моими слезами, но вдруг во мне что-то проснулось. Я закричал:

    - Мамачка! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Не хочу! Не хочу! Не хочу!

Мы рыдали, целовали друг друга и медленно уходили в мир иной, теряя опять сознание…

Но  для   нас  чудо  всё-же состоялось: мы остались живы!  Бог сохранил  и помог нам – в этом я уверен! Нашлась добрая душа в этой  глухой и суровой  деревушке! 

Утром Шуркина  учительница  Ольга Федосеевна  Афанасьева  (может, кто сообщил, что умирает её ученик, может, сама догадалась)  забежала в контору,  поднялась на полати,  заглянула - мы слабо зашевелились. Она ахнула:

    - Вот где мой ученик! А мне сказали, что их переправили в Пихтовку! Я запомнила Шуру.  Прилежный мальчик, послушный. Бедолаги! Они же помирают!

На наше счастье, как раз  в конторе рядом  с Калякиным  сидел   председатель  сельсовета соседнего  большого села  Вдовино - Зайцев  Архип  Васильевич (он приехал на конных санях по каким-то делам). Он знал, очень ценил  и уважал  учительницу,  которая, как мы потом узнали, к тому же  была депутатом райсовета. Ольга Федосеевна  гневно закричала:

    - Архип  Васильевич! Ты посмотри, что сделал  Калякин с детьми? Бессовестный и бессердечный человек! Он же преднамеренно  загубил детей.  Что – нельзя им было выделить мешок-два картофеля? Мать бы летом отработала. Я  тебя  Христом-Богом   прошу:  давай, ещё, может быть, спасём деток. Прошу  тебя – отложи свою поездку в Пихтовку и сейчас же отвезём их в нашу больницу.

Зайцев тоже заглянул  на полати, посмотрел на нас, покачал  головой:

    - Что же ты  делаешь, Иван Леонтьевич? Неужели нельзя было помочь этим бедолагам?  Ладно, китайцы чужие люди. А это же всё– таки русские.

Калякин заорал,  что есть мочи:

    - Архип!  А на кой ляд они мне нужны - эти  дармоеды, туда  их мать!  Их много  таких навезли. И  никто не хочет работать. А жрать  все хотят – только давай!

Плюнул  в сердцах  на пол Зайцев, и вместе с Ольгой Федосеевной понёс нас с Шуркой на сани. Маму еле стащили с полатей и привели в чувство. Ей Ольга Федосеевна дала больше полбуханки  хлеба  и нам за щёки сунула по маленькому  кусочку, сказала:

    - Дети! Хлеб не ешьте, а только медленно сосите – иначе умрёте! Потерпите немного! Вас спасут! А вы, Углова, постарайтесь завтра найти меня. Чем могу - помогу!

  Мать, шатаясь, поднялась, заголосила, кинулась в ноги к Ольге Федосеевне, целовала руки, благодарила. 

Она осталась, а нас повезли во Вдовинскую  больницу.

От холодного воздуха пришли в себя – голова кружилась. Помню, занесла  в помещение  меня какая-то  женщина, говорит:

    -  А этот ещё ничего - щёки есть! А постарше, видно,  не выживет!

Скинули с нас лохмотья -  и тут я потерял сознание…