Оглавление

4. ГЕНЕРАЛ РАДОЛА ГАЙДА И «АНАБАЗИС»ЧЕХОСЛОВАЦКОГО ЛЕГИОНА

10. ИЗ ОТЧЁТА ЧАРЛЬЗА ЭЛИОТА МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ БАЛЬФУРУ

13. «ГОСУДАРЬ ЖИВ!» — ТИМОФЕЙ ЯЩИК, ЛЕЙБ-КАЗАК ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ ФЕОДОРОВНЫ

15. ДЛЯ СПАСЕНИЯ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ НЕ НАШЛОСЬ ПУСТЯКОВЫХ ДЕНЕГ

25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка. Чуть позже капитан военного угрозыска Кирста нашёл свидетелей, видевших в Перми бывшую императрицу и её дочерей. В Пермь срочно отправляется следователь Соколов…

Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев, командующий Самаро-Оренбургским фронтом. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики. Они решили, что большевицкие вожди, в первую очередь, Ленин, предали революцию.

Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?

Текст второй книги, как и первой, основан на новейших исторических материалах, уликах и свидетельствах — с художественной реконструкцией тёмных и загадочных эпизодов.

Важнейшими источниками стали, прежде всего, работы академика В. В. Алексеева.

2. ТЕРЕНТИЙ ЧЕМОДУРОВ, КАМЕРДИНЕР ИМПЕРАТОРА

Т. И. Чемодуров, бывший камердинер Николая II

КОГДА за стариком Чемодуровым с лязгом закрылась железная дверь, он долго, остолбенев, стоял посреди камеры, пытаясь понять, что же все-таки с ним произошло. В голове, словно в шарманке с испорченным барабаном, скрипела одна и та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге. Еду помирать…» Её он повторял вполголоса, тоже скрипя, пока конвоир не прикрикнул: «Да замолчишь ты, старый!» Но только после двух ударов прикладом в спину, Чемодуров перешёл на шёпот, а потом и затих.

Он простоял посреди камеры часа полтора, но так и не рассудил, зачем его перевели в одиночку. Ведь и расстрел уже пообещали и вели на смерть. Потом пошаркал к железной кровати, ножками замурованной в бетонный пол. Кряхтя, забрался на матрас, засаленный и тощий, словно блин. Глубоко вздохнул, закрыл глаза и стал ждать. В голове продолжала бег по манежу та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге, помирать…»

 Тем временем в камере потемнело. Настала быстрая, ещё светлая, почти, как в Петрограде, ночь, потом стремительно пришло утро, за ним — яркий до слепоты день: окошко, забранное ржавыми толстыми прутьями, выходило на юг. День тянулся мучительно, к вечеру так потемнело в глазах, что Чемодуров даже рук не мог разглядеть. Он ждал спасительной ночи, но когда бело-жестяное солнце скрылось, облегчение не наступило: теперь старика охватила невыносимая жажда. Тогда-то до него дошло: происходит что-то неладное. Даже непременной параши в камере не было.

 С утра он попробовал сначала слабым кулаком стучать в стальную дверь. Потом попытался подать голос. Никто не отозвался.

Скоро Чемодуров почувствовал, что не может пошевелить жёстким, шершавым до боли языком. Он попробовал заплакать. Опять ничего не получилось: слез не оказалось. «Значит, я уже на том свете, — решил старик. — Как, однако, здесь всё похоже на тюрьму… Так, стало быть, мне за грехи отвечать. Без огня. Но и без воды. Лучше огонь, скорее всё прошло бы».

Он забрался на койку и через полчаса погрузился в сумеречное состояние, и только слабо наблюдал за бегом слов на потолке по кругу: «В Тамбовскую, на выслугу… Помереть бы скорей… Совсем хворый». Для него круглые сутки была одна полутьма, как в вечернем тумане, но именно состояние сумерек сознания помогло ему протянуть ещё трое суток без воды, а на четвертые старик услышал за окном чей-то неясный шёпот, прерываемый ветром, потом шёпот усилился, голос окреп и заговорил — звонко, ровно, уверенно, порой недовольно, а иногда с порывами, гремя металлом старой тюремной крыши и зашвыривая холодные капли через пустое, без стекла, окошко.

Почувствовав на лице холодные свежие брызги, Чемодуров стащил исподнее и вытолкал сквозь решётку наружу. Через несколько минут кальсоны страшно отяжелели, и старик едва успел втащить их обратно. Он жадно бросился высасывать из ветхой ткани сначала отвратительно горькую, потом восхитительно чистую и сладкую влагу. Снова вывесил кальсоны за окошко и снова едва не выпустил их из рук — так быстро они набрали воды.

Дождь щедро лил до утра и прекратился внезапно, как и начинался. Старик успел вывесить и исподнюю фуфайку, несколько раз выжимал воду из белья в грязную ржавую миску, которую нашёл под кроватью. Питья хватило на трое суток, а на четвертые снова пошёл дождь — теперь холодный, грозовой, и хлестал ливнем до рассвета. Но почему-то и после того, как прекратился дождь, взошло солнце и ярко осветило камеру, гроза продолжалась. Гром гремел по всему горизонту с юго-востока, переходя в частый треск залпов. И только к середине жаркого дня все затихло, хотя время от времени звучали отдельные выстрелы: в Екатеринбург вошли передовые части добровольческой Сибирской армии, состоявшей из казачьих и чехословацких соединений под общим командованием полковника Войцеховского.

 Белые захватили город, почти не встречая сопротивления: красные эвакуировались вовремя. Недолго вели огонь только отдельные мелкие группы, которые прикрывали своих сапёров. Но и они очень быстро скрылись на последнем поезде из нескольких железнодорожных платформ.

 Проснулся Чемодуров от громкого лязга дверного засова. Тяжёлая дверь со скрипом отворилась. На пороге стояли казачий подхорунжий, при шашке, с нагайкой в руке, и пехотный унтер, который держал в руках раскрытый тяжёлый гроссбух.

Старик скользнул по ним пустым взглядом, решив, что они ему снятся.

— Ну и вонь! — поморщился казак. — Свиней здесь большевики, что ль держали? Кто таков? — громко и резко спросил он Чемодурова.

Старик медленно, с трудом, встал и молча качал головой, беззвучно шевеля потрескавшимися губами.

Унтер нашёл в книге пальцем нужную строчку и медленно и старательно прочёл:

— «Камера нумер 14. Чемодуров Терентий Иванов, шестьдесят девять лет от рождения, холуй бывшего императора Николая Романова Кровавого…

— Что брешешь, пехота? — возмутился казак. — «Холуй… Кровавого…» Думай, Парфёнов!..

— Виноват: так здесь вписано, — пожал плечами унтер. — Дальше читать?

— Читай, да с умом, — проворчал подхорунжий.

— Слушаюсь… Так… «Помещён мая 24-го 1918 года распоряжением военного комиссара товарища Голощёкина, расстрелян 18 июля 1918 года. Похоронен в общей могиле для неизвестных лиц».

— Расстрелян? Как это? — перепросил казак, таращась глядя то на унтера, то на Чемодурова. — Кто? Он расстрелян?

— Так точно-с. Они, Терентий Иванов, холуй… значит, дворовый человек Государя-императора, и есть расстреляны, — подтвердил унтер-офицер. — И захоронены.

Казак разглядывал старика тяжело и молча. Наконец, спросил с подозрением:

— Как же есть ваше имя, настоящее, сударь? И фамилия, если имеется?

— Ась? — не понял Чемодуров.

— Имя, фамилия! — нетерпеливо повторил подхорунжий.

— Фамилия… — прошелестел Чемодуров. — Разве у меня есть фамилия? — он помолчал, вздыхая. Пожевал губами, поскрёб бороду — холёную, когда служил в Зимнем дворце, блестящую, как шерсть жирного чёрного кота, — а теперь поредевшую и в паршивых пятнах неровной седины. — У меня нет фамилии… давно уже. В загробной жизни не бывает фамилий. Меня расстреляли, я давно умер. И не спрашивайте… не мучьте меня больше… Подайте воды. Хоть кружку. Или половину…

Казак подошёл ближе.

— Хорошо, сударь, хорошо. Все ж как вас раньше-то звали?..

— Эх, — вздохнул старик. — Ежели пить дадите… хоть полкружки, я скажу, что звали меня на том, на белом свете, Чемодуров Терентий сын Иванов. А водворили меня сюда, в преддверие ада, бесы с красными звёздами, потом не стали давать пить и есть, а потом и расстреляли начисто. Там, в книге той, правильно написано, да?

— Не все в книгах бывает правильно, — глубокомысленно заметил казак.

— Так может, там про меня записана ошибка? — с надеждой спросил Чемодуров.

— Ошибка, конечно, ошибка! — заверил казак. — Никто тебя, старик, не расстреливал. И красных здесь нет — бежали, как зайцы. А ты живой и сейчас уйдёшь отседова на свободу.

Старик озирался вокруг, словно только сейчас обнаружил, что находится в тюремной камере.

— Вы и вправду прислуживали Государю-императору? — осторожно усомнился казак.

Чемодуров помолчал, потом мелко закивал и зашептал:

— Да, я был всю жизнь, до самой моей смерти камердинер Государя Николая Александровича… а потом Государя арестовали, в Сибирь увезли, и я с ним, а он меня отпустил домой в Тамбовскую век доживать — стар я стал и хворый, и меня арестовали бесы… Только никому не говорите, — спохватился он. — А то снова арестуют.

— Не бойтесь, таперича никто не обидит! — заверил его казак. — А ваши-то господа? Что-нибудь знаете? Где Государь? И Государыня где? Наследник цесаревич? Великие княжны?

— Дайте хотя бы полкружки, — жалобно всхлипнул старик. — Сейчас помру.

Казак бросил взгляд на унтера:

— Парфёнов!..

Тот козырнул и исчез.

Подхорунжий взял Чемодурова за локоть, усадил на койку, помог надеть ветхие кальсоны и брюки. Появился унтер Парфёнов. Принёс кружку воды, которую Чемодуров с неожиданной силой выхватил у него и осушил в несколько глотков. Потом замер, словно задохнулся, выронил кружку, она со звоном покатилась по каменному полу. Выпучив глаза, старик несколько секунд глядел на казака. В животе Чемодурова ёкнуло, и его вырвало одной струёй. Казак едва успел посторониться.

— Эге, бедняга, — сочувственно сказал унтер. — Исстрадался-то как…

— Пулю, сволочи, пожалели, — кивнул казак. — Оставили подыхать, как бездомного пса.

— Надо бы ему молока — глотка два сначала, не боле, — заметил унтер-офицер.

— Да! Позаботься, братец! — приказал подхорунжий.

— Слушаюсь! Сейчас или погодя?

— Сейчас. Потом продолжим — в комендантской. Парфёнов, приведёшь его.

Через полчаса унтер явился. Он отвёл старика в соседнюю камеру и дал ему полкружки сильно разбавленного козьего молока. Но разрешил только глоток, через четверть часа два, через час позволил допить остальное. Приказав старику лежать, унтер кружку унёс. Через час снова принёс, но уже с коровьим молоком, неразбавленным, а подмышкой держал свежую краюху ситного.

— Вот, ваша милость, — сказал унтер. — Половину сейчас можете выпить, а потом часика два вздремните и допьёте. Я за вами приду.

 Проснулся Чемодуров не через два часа, а к вечеру. Не тронув хлеб, допил молоко, застегнулся на все пуговицы, навалился телом на железную дверь, с трудом отворил её и медленно пошаркал во двор тюрьмы.

 Во дворе, поймав взглядом последний луч вечернего солнца, бывший царский камердинер — совсем недавно осанистый, с важным ощущением собственной значимости для империи, а теперь сухой сгорбленный полуспятивший старик — долго смотрел, как оно скрывается за тюремной кирпичной стеной, и широко улыбался беззубыми дёснами — вставные челюсти у него отобрали при аресте. Потом вздохнул, медленно перекрестился и пошаркал в комендантскую.

 Здесь его провели в кабинет начальника тюрьмы. Самого начальника не оказалось. На его месте сидел офицер, назвавшийся капитаном Горшеневским. Рядом, за другим столом, поменьше, но полностью заваленном учётными делами заключённых, сидел пожилой одноногий чиновник в вицмундире. Обернувшись к двери, он спросил:

— Это вы Чемодуров?

— Я есть, сударь, — ответил старик.

— Присядьте. Тут все про вас говорят… — инвалид указал кивком на стул около начальника, взял со стола тонкую папку, протянул её Горшеневскому.

— Вот, Сергей Феофилактович, извольте. Чемодуров Терентий Иванович, камердинер бывшего царя. Заключён 24 мая 1918 года. Записано «расстрелян 18 июля». Такие у них, у большевичков, нынче порядки. Мир насилья они разрушают! Расстрелять не могут по-человечески…

Горшеневский открыл папку, но тут же захлопнул её и предложил Чемодурову чаю.

— Душевно вам признателен, — проговорил старик. — Я бы, с вашего позволения, съел бы чего. Ложку-две каши. Кружку молока, ежели дадите.

— Да-да. Непременно, но чуть позже, — пообещал капитан сочувственно. — А сейчас извольте ответить на несколько вопросов. Не возражаете?

— Не возражаю, — голосом бесцветным, как ростки картошки в погребе, подтвердил старик.

— Как вы сюда попали?

Чемодуров словно не услышал. Он уставился немигающим взглядом на верхнюю пуговицу капитанского мундира. Зрачки его расширились, челюсть отвисла.

— Как попали сюда? — громче повторил Горшеневский. — При каких обстоятельствах?

Старик по-прежнему рассматривал орлёную пуговицу и слегка раскачивался. Капитан понял, что царский камердинер заснул с открытыми глазами.

— Господин Чемодуров! Терентий Иванович! — ещё громче сказал Горшеневский.

Тот продолжал раскачиваться и вдруг всхрапнул. Капитан переглянулся с помощником, встал из-за стола, подошёл к старику и слегка тряхнул его за плечо.

— Ась? — встрепенулся Чемодуров.

— Как вы попали в тюрьму? Арестовали за что?

— Да-да… попал… — проговорил старик. — Арестовали меня, арестовали… Поначалу обещали отпустить в Тамбовскую, на родину…

Медленно и тихо, иногда замолкая на несколько минут, после чего капитан снова тряс его за плечо и будил, Чемодуров рассказал, что он приехал в Екатеринбург из Тобольска 28 апреля вместе с императором, императрицей и великой княжной Марией. Привёз их сюда какой-то московский комиссар, кажется, Яков его звали… А может, Василий. Ужасная дорога до Тюмени совершенно разбила старика, и он заболел.

— Сей красный Иаков хотел Государя и Государыню и всю Семью у красных бесов похитить и увезти. Но ему не дали тутошние.

Капитан и чиновник удивлённо переглянулись.

— Красный комиссар хотел вас похитить? — переспросил Горшеневский.

— Государя с семьёй.

— Вы уверены? Не ошибаетесь? Зачем ему?

— Чего тут ошибаться? — слегка оживился Чемодуров. — Государь мне сам говорил. И Государыня. Да и так видел, что Иаков спасал их от большевиков.

— Вам так доверяли ваши господа? — скептически покачал головой одноногий чиновник. — И своими секретными планами делились?

— А чего ж тут не доверять? — обиделся старик. — Много ли мало — тридцать лет служу при троне… то бишь служил. И десять лет при Государе Николае Александровиче. А до того — два десятка при великом князе… при Алексее Александровиче. Доверяли, потому как служба у меня такая — молчать надо уметь. Была служба… — со вздохом добавил старик.

— И куда же хотел этот красный… как его? Яков? Василий? — продолжил Горшеневский.

— Да!.. — обрадовался Чемодуров. — Яковлев — да, Василий Васильев!.. С ним ещё барышня была… интересная такая. Комиссарка. Только никакая она не комиссарка… Очень интересная. Даром что стриженая.

— И куда же все-таки красный комиссар Яковлев намеревался отвезти царскую семью? — вернул его к делу Горшеневский.

— Отвезти? Кого? А, — Государя… Сначала в Москву… а потом… не ведаю, куда, — тихо и медленно ответил старик.

— Может, в Германию?

Чемодуров подумал, потом отрицательно качнул головой.

— Нет, не в Германию. Государыню могли, а Государя — нет.

— Не ошибаетесь? — усомнился чиновник. — Вам же просто могли не сказать.

— Не могли, — с неожиданной твёрдостью возразил Чемодуров. — Я бы знал. Государь меня предупредил бы непременно.

Теперь недоверчиво усмехнулся Горшеневский.

— Стало быть, император во всем вам доверял?

— Нет, не во всем, конечно. В военных или в других государственных делах я ему был не советчик. А про Германию — доверил бы. Я всё про то знаю.

— Враньё! — с нетерпеливой брезгливостью хмыкнул чиновник. — Большевики с немцами давно сговорились германскую шпионку и бывшую царицу Александру со всей семейкой выпустить к родственникам. А вы тут нам сказку про белого бычка…

— Господин Модестов! Алексей Автономович… — укоризненно наклонил голову Горшеневский, и тот недовольно замолчал.

— Может, куда сначала и собирался красный Иаков, может, кто и договаривался, да только их величества никогда не согласились бы у Вильгельма искать пристанища, — возразил Чемодуров. — Они хотели в Англию или в Крым, и больше никуда. И Государь, и её величество много раз мне говорили: «Лучше помрём в России, а к кайзеру не поедем!»

Одноногий Алексей Автономович злобно расхохотался.

— Положительно, не сатрап самодержавный Романов-кровосос, а спартанец Леонид какой-то! Врал он вам. И не только вам! Кайзер Вильгельм брат Николаю Кровавому — вот в чем всё дело!

— Не родной. Двоюродный, — уточнил старик. — И Государыне кузен и только.

— Всё равно, у них там давно было слажено. Большевики перед кайзером на задних лапах пляшут. К нему и увезли всю семейку. А Государь ваш про вас и не вспомнил, оставил у большевиков на расстрел.

Чемодуров обиженно замолчал и закрыл глаза. Горшеневский обеспокоился, как бы старик снова не заснул.

— Что ещё важного можете нам сказать? — громко спросил капитан. — Извольте продолжать.

— А что там продолжать. Господин… господин… — показал взглядом на чиновника. — Господин…

— Модестов, — подсказал капитан.

— Да, Дестов… Он, чай, знает поболе моего. Я ему и говорить не буду. А вам, господин капитан, скажу: перед моим уходом из острога доктор Деревенко передал Государыне письмо с воли. От её родного брата, герцога Гессенского Эрнеста… Дай Бог памяти… — он погладил себя по лбу. — Его светлость писали Государыне, что кайзер зовёт её в гости, то бишь не в гости, а на жительство, но только её и дочерей с цесаревичем. Вот тогда Государыня мне и сказала: «Лучше казнь в России, чем приют у кайзера». Так брату и отписала.

— Она что же, вам читала письмо герцогу прежде отправки? — едко усмехнулся Модестов.

Старик бросил на него презрительный взгляд и отвернулся.

— Так-так, — вздохнул Горшеневский. — Но всё-таки продолжайте.

— Что продолжать — про кайзера?

— И про кайзера тоже.

— Про кайзера мне боле ничего не ведомо. Ещё что хотите?

— Про ваш арест. И где на самом деле ваши хозяева?

Чемодуров поразмыслил.

— Здесь где-то они.

— Да их след простыл давно, лакейская твоя морда! — возмутился Модестов и стукнул костылём об пол.

— Алексей Автономыч, ещё раз прошу, — недовольно проговорил капитан. — Видите — он едва жив, забывает, о чём его спрашивают.

— Не забуду! — возразил Чемодуров. — Я всё хорошо помню. Только пусть господин Дестов молчит.

— Он помолчит, — пообещал Горшеневский.

— Сильно я расхворался, как сюда приехали, — продолжил старик. — Совсем расслабленный стал. Работу работать не мог. Попросил у Государя отставку — домой поехать в Тамбовскую, доживать до смерти. Государь сначала огорчился, потом обнял меня, расцеловал, благословил и выдал рубль золотой со своим портретом за верную службу.

— Ха-ха! — не выдержал Модестов. — Какова щедрость, а? За тридцать лет службы — рублёвик. Крез, поистине Крез! Ещё щедрее!..

— Красные бесы у нас у всех деньги отобрали, — угрюмо возразил старик. — До рубля золотого не добрались. Государь в сапоге спрятал. Я вот давеча, когда ещё в остроге ипатьевском жил, у шельмеца Авдеева, главного тюремщика, спрашивал, выпустят меня из-под ареста иль нет. Два дня Авдеев думал, потом сказал, дескать, советская ихняя власть меня выпускает за старостию лет, и я могу идти. Только вышел за ворота, так они меня снова заарестовали и теперь пригнали сюда, в тюрьму, то есть.

— Такие у них порядки! И обещания, — качнул головой капитан. — И так у них во всем. Нельзя им верить ни на грош.

— У нас другие порядки? — хмыкнул Модестов.

— А дальше что? — спросил Горшеневский, не отвечая Модестову.

— Сначала вроде ничего было, — затуманился старик. — Два раза в день есть и пить давали. Отхожее ведро опять-таки же было — порядок. Прогулки опять же…

— Вас сразу посадили в одиночку?

— Да, только не в эту, в другую. На прогулках я многих видел.

— Кого же?

— Да вот… господин Татищев, его превосходительство… Илья Леонидович, генерал-адъютант, тут содержался… С ним Василий Александрович Долгоруков, гофмаршал. Потом привезли матроса Нагорного и повара Седнева. Их всех расстреляли. Так стража говорила. Не знаю…

— И больше никого не видели?

— Настеньку, — ответил Чемодуров.

Горшеневский и Модестов терпеливо ждали. Наконец, Модестов спросил:

— Кто же эта Настенька?

— Настенька… — вздохнул старик, — Настенька — это Гендрикова. Графиня Гендрикова Анастасия Васильевна. Все её очень любили, особенно, Государыня. Ещё потом Шнейдер привезли, Екатерину Адольфовну, гофлектриссу — учительшу при дворе, значит. Потом схватили Волкова — он камердинером при Государыне состоял. А ещё была великая княгиня Елена Петровна.

— А фамилия княгини? Она что — тоже из Романовых?

— Как замуж вышла — да, стала из Романовых, — пояснил старик. — Когда вышла за великого князя Иоанна Константиновича. А до того — принцесса Сербская. Сам великий князь, супруг ейный, Иоанн — в Алапаевске, под замком у красных, а она здесь.

— В Алапаевске были под стражей пятеро или шестеро Романовых и граф Палей. И родная сестра бывшей царицы Лизавета с монашенкой Варварой, прислугой, — вставил Модестов. — Красные сообщали, что их наши похитили. Вы слышали что-нибудь?

— Нет, — сказал Горшеневский. — Ничего не известно наверняка. Не думаю, что похитили. Иначе бы вы не спрашивали.

— А Михаил? — спросил Модестов старика. — Брат царя, ну — тот, кто отказался принять престол? Что он? Где?

— Ничего не знаю, — виновато вздохнул Чемодуров.

— Я знаю! — торжественно заявил Модестов. — Бежал Михаил Романов! Благополучно бежал. Теперь великий князь то ли в Японии, то ли в Китае, то ли в Сиаме.

— Вы уверены? — все-таки усомнился Горшеневский.

Модестов откинулся на спинку стула и некоторое время, снисходительно улыбаясь, смотрел на капитана.

— Дорогой вы наш Сергей Феофилактович! — наконец, с сожалением улыбаясь, произнес он. — Пока вы там с немцами воевали, мы здесь были более информированы — не в обиду вам будь сказано. Одно дело — фронт, куда не поступают новости. Другое — здесь, в лапах большевиков и, что ещё хуже, эсеров. Когда каждый день и каждый час ждёшь, что тебя схватят как заложника и без суда отправят в Могилёвскую губернию.

— В ссылку? — спросил Чемодуров. — Так ведь это далеко же отсюда…

Модестов приложил указательный палец к виску и сказал, все так же улыбаясь:

— Пиф-паф — voila tout! И ты в Могилёвской.

Горшеневский покачал головой и ничего не сказал.

— Тем не менее, в нашем здешнем положении было одно преимущество — сведения. Самые разные. От прессы, от иностранных дипломатов и представительств, от слушателей Академии Генштаба, да и от большевистских источников тоже. Про красные газеты распространяться не буду, однако же, телеграммы иностранных агентств приходили. Кстати, и царь выписывал несколько местных большевистских газет и даже совдеповские «Известия». Так что совершенно точно: великий князь Михаил живёт и здравствует. А касательно остальных Романовых, великих князей, коих содержали в Алапаевске, двести вёрст отсюда… Те, в самом деле, неделю назад бежали. Это было не трудно: не в застенках их держали, а в обычной земской школе, почти без охраны.