Святость над пропастью

  • Святость над пропастью | Лейла Элораби Салем

    Лейла Элораби Салем Святость над пропастью

    Приобрести произведение напрямую у автора на Цифровой Витрине. Скачать бесплатно.

Электронная книга
  Аннотация     
 71
Добавить в Избранное


Святость над пропастью — новый роман писательницы о святом отце Дионисии Каетановиче, который, будучи преемником архиепископа польских армян, сначала попадает в концлагерь за укрывательство евреев, а после второй мировой войны отправляется в гулаг на север по ложному обвинению. Удасться ли ему выйти оттуда живым?

Доступно:
DOC
Вы приобретаете произведение напрямую у автора. Без наценок и комиссий магазина. Подробнее...
Инквизитор. Башмаки на флагах
150 ₽
Эн Ки. Инкубатор душ.
98 ₽
Новый вирус
490 ₽
Экзорцизм. Тактика боя.
89 ₽

Какие эмоции у вас вызвало это произведение?


Улыбка
0
Огорчение
0
Палец вверх
0
Палец вниз
0
Аплодирую
0
Рука лицо
0



Читать бесплатно «Святость над пропастью» ознакомительный фрагмент книги


Святость над пропастью


I главаТяжелые деревянные двери со скрипом отворились, пуска внутрь входящих - мужчин и женщин, а затем также со скрипом закрылись. В длинных полутемных коридорах было пусто, если не считать двоих в форме, не пропускающих посторонних, да пожилой уборщицы с уставшим пустым лицом. На массивной дубовой двери черным на белой табличке было  на двух языках - русском и украинском написано "зал суда" и тут же - но уже от руки "идет судебное заседание, просим соблюдать тишину". И тишина эта окутала коридор неуловимым, зловещим напряжением.В судебном зале стояла духота не смотря на мартовскую промозглую погоду. Присутствующие вперили любопытные-ожидающие последнего решения взоры туда, где за высокой столом-трибуной восседали с важным непроникновенным взглядом трое: судья и двое выборных народных заседателей, имеющих с судьей равное право голоса. Каждое молчание, длящееся пару секунд, казалось вечностью, ибо решалась судьба человека - не на день-два, а, может статься, навсегда.Судья выпрямился в кресле, поправил складки на своей черной - всегда лишь черной мантии, ударил молотком по подставке, проговорил скороговоркой:- Оглашается решение суда, - метнул взор на стоящих в ожидании людей, усмехнулся про себя, - по постановлению Военного трибунала войск НКВД Львовской области осужденный - гражданин Дионисий Каетанович 1878 года рождения, осуждается по статье 54-1 "а" и по статье 54-11 УК УССР, и приговаривается к 10 годам в исправительно-трудовом лагере, конфискации имущества, а также к 5 годам лишения прав на публичную деятельность.Не успел судья второй раз стукнуть молотком, как со скамьи поднялся адвокат подсудимого, громко воскликнул, пытаясь перекричать недовольный гул участников заседания:- Протестую, Ваша честь! Обвинения против моего подзащитного необоснованы и не подтверждены ничем, кроме слухов и доносов.Судья напрягся, вперил холодные глаза на адвоката, в душе ненавидя и его, и обвиняемого, и всех присутствующих, из-за которых дело вот уже долгое время не сходит с мертвой точки. В среде восседающих напротив трибуны началось оживление: со стула поднялась немолодая женщина в сером вязаном платье, на ее полные плечи был накинут красный широкий платок, короткие темные локоны были просто собраны на макушке и заколоты шпильками. На тяжелых, одеревенелых ногах она добралась до места дл свидетелей, с мольбой в голосе испросила разрешения молвить слово. Судья дал ей шанс - может, то исправит вынесенный приговор?- Ваша честь, меня зовут Сабина Ромашкан, 1880 года рождения. Я являюсь родной сестрой обвинемого гражданина Дионисия Каетановича. Мой брат всегда, всем сердцем был и остается преданным Республике, и он ни словом, ни делом не шел против царящей власти, никогда не поддерживал врагов.- Суду понятны ваши терзания и готовность заступиться, оправдать вашего родственника, но вы, гражданка Ромашкан, должны знать, за что обвиняется гражданин Каетанович, а именно: за отказ об уходе из католицизма и за попытку к отделению Армении от СССР.- Но это все ложь, Ваша честь! Мой брат не мог даже в мыслях такое сотворить, - Сабина молитвенно прижала ладони к груди, немного поддалась вперед, готовая вот-вот встать на колени и так ползти перед судьей, дабы вымолвить о помиловании; по ее щекам текли слезы отчаяния, а тело налилось бессилием в неспособности повлиять на исход событий.Судья надел очки, исподлобья посмотрел на несчастную женщину, казалось, он так изучал ее какое-то время, затем проговорил:- Вам не желательно произносить все это в слух, гражданка Ромашкан, иначе вы можете попасть под статью за умышленное укрывательство преступника. И поэтому я не думаю, что вы готовы разделить участь с гражданином Каетановичем.- Готова, Ваша честь, готова! Хоть на край света за братом, хоть в тартары, ибо я в своей жизни не видела от него ничего, кроме хорошего и доброго.- Стоит отдать вам должное: вы смелая женщина, но за подсудимым записано немало - и это не мелкое хулиганство, а тяжкое преступление. И решение суда окончательное.- Протестую, Ваша честь! - вновь поднялся адвокат. - Все якобы обвинения против моего подзащитного не имеют никаких явных оснований или доказательств, так как записаны были со слов тайных клеветников и доносчиков, которых никто нигде не видел и которые не явились на сегодняшнее судебное заседание для дачи показаний.По залу прокатилась волна одобрения и легкая, теплеющаяся вдалеке надежда вновь поселилась в душе Сабины и тех, кто тайно или явно не одобрял вынесенного решения. Гул донесся за дверями, отдельно вырванные слова и фразы четко донеслись в коридоре. Проходящая мимо уборщица наклонилась над ведром якобы для того только, чтобы сполоснуть тряпку, а на самом деле в любопытстве своем навострила уши, прислушалась: какова судьба ожидает подсудимого?Стороннему наблюдателю, тому, кто не видел, не знал суть происходящего, представлется, будто судят особо опасного преступника - негодяя, душегубца, подстрекател к раздору, высокого, сильного человека, способного на всякие злодеяния:и как бы удивился неведающий, когда увидел бы, что отдельно ото всех, за решеткой, под охраной стражи порядка, сидел одинокий осунувшийся человек с болезненным лицом. Поначалу ему можно было дать лет пятьдесят-пятьдесят пять, но, внимательно приглядевшись, замечаешь морщины, прорезавшие высокий лоб, и глубокие тени вокруг глаз, превращающие это лицо в личину дряхлого старика, хот ему не было еще и семидесяти. Обвиняемый, все еще одетый в сутану, на которой отчетливо бросалась в глаза белая колоратка, оказался никто иной как отец Дионисий Каетанович - кафедральный викарий, перед взором коего когда-то маячила слава высокого епископа, нынче все то хорошее-светлое осталось за спиной - как насмешка над мечтами.Отец Дионисий больше не прислушивался к словам спорящих, даже не пытался вникнуть к приговору, оглашенного судьей; его огромные с поволокой угольно-черные глаза под широкими бровями глядели, пристально всматриваясь поверх голов, за кирпичными серыми стенами к потернным временам счастливой свободы. Он то и дело набирал в легкие побольше воздуха, силсь притупить нахлынувшую дрожь, глухой стук сердца свидетельствовал о волнении, что испытал он еще ранним утром - перед зданием суда, а сейчас это неприятное-злое чувство вновь захватило его целиком.Из оцепенения святого отца вывел резкий стук судебного молотка, он вздрогнул, но тут же взял себя в руки и, подчиняясь общему порядку, привстал со скамьи, опустив глаза к полу, дабы больше не видеть насмешливые лица тех, кто в тайне рад его злоключению. Судья встал, громко прочитал решение суда, в конце объявив о продлении срока рассмотрения дела на некоторое время. Сабина одна из всех, единственная в этой суете, обрадовалась сказанным словам: это давало время и долгожданную надежду предотвратить жестокую неизбежность, вывести клеветников и злых доносчиков на чистую воду, покарать их за все то зло, что причинили святому человеку, чье "злодеяние" заключалось лишь в отказе об уходе из религии - вопреки новым правилам и законам, творимых безбожниками.Отца Дионисия под конвоем секретными коридорами вывели из здания, не позволив переброситься даже парой слов с сестрой, а затем, явно опасаясь ярости верующих, что костями готовы лечь за Слово Божье, увезли в закрытом автомобиле в изолтор временного содержания.
II главаЕго вновь вели по длинным узким коридорам - теперь уже в незнакомом здании. Со всех сторон окружал полумрак, холодные стены были выкрашены в грязно-зеленый цвет, а наверху под потолком, где располагалась вентиляция, чернели пятна от пыли и грязи. Впереди маячила металлическая дверь; охранник, шедший впереди, пару раз повернул замок и она с глухим скрипом отворилась: за ней тянулся коридор, похожий на окутанный мраком подземный туннель. Отец Дионисий остановился, широко открытыми в ужасе глазами всматривался в надвигающуюся-тянущую пустоту. Второй охранник бесцеремонно толкнул его в спину, хриплым голосом крикнув:- Ну, чего встал? Пошел!Святой отец покорился без слов - и опять растянулась череда коридоров. По бокам с двух сторон располагались металлические двери, на душе стало неспокойно. В одном переходе бросалась в глаза пятно - что-то замазанное черной краской; невольно она приковала взор отца Дионисия, и былое волнение окатило его как тогда - утром перед залом суда. Ему исполнилось уже шестьдесят шесть лет, он немало совершил в жизни, оставил множество трудов и переводов, в нем до сей поры зиждилась-жила вера в Бога, за которую готов был пойти на мучения, но вот расстаться с жизнью - в непонятном месте среди безбожников и ему не желалось. "Закрасили кровавое пятно после расстрела, - мелькнуло у него в голове, - Господи, избавь меня от мук", вслух тихо спросил:- На расстрел меня ведете?- Молчать! - донесся до его слуха раздраженный окрик охранников.Вскоре - после стольких поворотов и переходов, их путешествие завершилось: дверной замок щелкнул и святого отца втолкнули в крохотную мрачную каморку, где не было ничего, кроме жесткой скамьи-кровати, грязного умывальника да ведра для справления нужд. В щели полузакрытого решетчатого оконца под потолком тускло отсвечивались красноватые лучи предзакатного солнца. Первый охранник кинул в руки отца Дионисия поношенную одежду серо-голубого цвета, проговорил:- Ты должен переодеться в это, - прищелкнул языком, окинув взором камеру, позлорадствовал в конце, - посидишь в полном одиночестве, без света и условий, может, тогда это развяжет тебе язык.Дверь снова закрылась - теперь перед лицом святого отца.- Спасибо, - поблагодарил он своих охранников еще до того, как они повернули в замке ключ.Когда в коридоре стихли удаляющиеся эхом шаги, отец Дионисий Каетанович устало вздохнул, одежду, выданную ему, он оставил на скамье, а сам - как был в длинной мешковатой сутане, опустился на грязный пол, молитвенно сложил руки и, перекрестившись, зашептал, дабы слова сказанные не оказались кем-то услышанными:- Господи, Ты испытывал меня и теперь вручил в руки мои горькую чашу, что должен я испить до дна. Я со смирением покоряюсь Твоей воли и отдаю судьбу в Длань Твою. Только не оставь меня на пути к Тебе, укрепи веру мою в дни отчаяния и испытаний. Аминь.Ночью стоял холод, руки коченели и лишь горячее дыхание кое-как согревало их от мартовского неприятного мороза. Спал святой отец урывками - вернее, не спал, а дремал, время от времени проваливаясь в туманное полузабытье,  а затем вновь открывал глаза и всматривался пустым взором в разверзшуюся страшную пустоту.Ранним утром в камеру принесли завтрак: какао и небольшой кусок черного хлеба. Отец Дионисий с благоговейным трепетом принял завтрак словно драгоценность и еще раз поблагодарил тех, кто как в прошлый день, окинув полным презрения взглядом его старческую фигуру, молча вышли, закрыв наглухо дверь.Время томительного ожидания медленным потоком заструилось минутами и часами. Дабы скоротать эти мгновения жизни, святой отец прохаживался взад-вперед, и измеряя шагами мрачную каморку, ставшую на короткий отрезок его домом. Ноги болели, одежда с чужого плеча оказалась крайне неудобной: рубаха велика, штаны же коротки, а привычна сутана, аккуратно-заботливо сложенная, лежала в углу. Отчаяния в сердце не было, как и страха, ныне все страшное-опасное осталось позади - по крайней мере, ему так казалось. Чтобы хоть как-то заполнить брешь молчаливого одиночества, отец Дионисий пел псалмы на старо-армянском языке, а затем переходил на латинское священное песнопение, слова которого он сочинял сам - когда-то, будучи викарием армянского прихода во Львове и основателем церковных школ.Пополудни принесли обед, вид которого не вызывал аппетита даже у голодных. Перед уходом охранник обернулся, сказал святому отцу:- Ешь быстрее, у тебя мало времени, - и вышел.Святой отец бросил ложку, тайно прислушался к резкому биению сердца в груди. От сказанных-брошенных слов нутро опалило жарким пламенем, а к горлу подступил тугой комок. Неужели так скоро, так быстро решилась его судьба, неужто его жизненный путь оборвется в этот самый день - через несколько минут? Не страшно было умирать, не стыдно предстать перед Богом, единственное, жаль родную сестру, с которой не удалось попрощаться; а ведь именно она первая встала на его защиту, на собственные деньги наняла адвоката, громогласно отстаивала права брата в суде. Неужели все то, сделанное, зря? Собравшись с духом и тайно в душе помолившись за Сабину, отец Дионисий через силу съел невкусный остывший обед и застыл в ожидании, прислушавшись к далеким шагам в коридоре. Минуты шли-текли медленно в вечности; нарастающее ранее волнение постепенно сменилось отчаянным нетерпением: если суждено умереть теперь, так пусть это случится быстрее, надежнее!Тяжелые шаги приблизились, щелкнул дверной замок. В проходе, загораживая свет от ламп, предстал высокий, широкоплечий человек в форме, он жестом поманил к себе отца Дионисия и резким движением надел на его руки наручники. И опять как вчера - длинный коридор, череда поворотов, ступени, ведущие на второй этаж, затем длинный путь по светлому, чистому коридору: здесь не было кровавых пятен, запаха испражнений и плесени. "Никак казнят с превеликим почестями", - пронеслась в голове дерзкая мысль, и сталось от сего смешно и грустно одновременно. Они пришли к кабинету инспектора: за белой дверью оказалось немного уютно, над столом между двумя окнами висела фотография генералиссимуса Сталина. Святого отца подтолкнули к стулу напротив инспектора, тот покорно опустился, ощущая внутри пустоту и бессилие. Инспектор: высокий, темноволосый, с располагающим к себе лицом дал знак офицеру удалиться, и когда за вторым захлопнулась дверь, инспектор достал из папки бланк, проговорил:- Фамилия, имя и место рождения.- Но вы и так все прекрасно знаете... - начал было отец Дионисий, но строгий голос заставил его замолчать.- Я дважды повторять не собираюсь. Отвечайте на заданный вопрос, гражданин!- Каетанович Дионисий.- Год и место рождения.- 8 апреля 1878 года, село Тышковцы Городенковского уезда.- Родные есть?- Да, сестра Сабина Ромашкан и ее сын - мой любимый племянник Казимеж Ромашкан.Инспектор бросил ручку, взглянул на святого отца и, немного поразмыслив, сказал:- Мир тесен, не так ли?- О чем вы?- Ваш племянник также осужден властями в совершении мессы, что категорически воспрещено.- Казимеж... но как такое могла случиться? - отец Дионисий набрал в легкие побольше воздуха, в решительности, придавшей ему силы, проговорил как на духу. - Я знаю Казимежа с самого рождения, я понимаю его как никто другой, ибо сам участвовал в его воспитании и точно могу сказать, что этот мальчик не может быть опасен, ибо он ни словом, ни делом не причинял никому зла. Поверьте мне, прошу.- Это для вас он невинный мальчик, коему сейчас уже тридцать шесть лет. И если мы узнаем его причастность к запретным организациям или группировкам, то он самолично будет отвечать по всей строгости закона, нравится вам то или нет.Инспектор приметил ошеломленное лицо святого отца, но не дав ему сказать ни слова в поддержку племянника, продолжил:- Ладно, к делу это отношения не имеет. Поговорим лучше о вас, свято..., то есть гражданин Каетанович. Расскажите о себе: где родились, где учились, чем занимались. Давайте, поведайте свою историю, а я послушаю.- Что  еще должен вам рассказать, коль информация обо мне хранится в ваших документах?Инспектор глубоко вздохнул, несколько раздраженно постучал костяшками пальцев по столу и, поддавшись вперед, заговорил шепотом:- Послушай меня, глупец. Я желаю помочь тебе выбраться на волю и потому мне необходимо знать все, понимаешь, все. Может статься, найдется информация для твоего оправдания, в противном случае тебя отправят в далекие лагеря; сколько ты там выдержишь - год, два? Так что выбор за тобой.., святой отец.- С чего мне следует начать рассказ?Инспектор встал, заходил по кабинету туда-сюда, на ходу закурил сигарету. От табачного дыма у отца Дионисия засвербело в горле и он принялся безудержно кашлять, исходя до мокроты. Инспектор тут же потушил сигарету, заботливо протянул ему стакан воды.- Вы не курите, гражданин Каетанович?- Нет, никогда не курил и не курю - здоровье не позволяет, ибо родился я слабым и болезненным., и лишь благодаря стараниям матушки не умер в младенчестве.- Расскажите подробнее о вашей жизни - с детства до сегодняшнего дня.Святой отец осушил стакан, прочистив горло, былая уверенность вернулась-вселилась в него тонким потоком, как это бывало всегда. Приглушенным голосом он заговорил:- Я родился в селе Тышковцы Городенковского уезда Королевства Галиции и Лодомерии Австро-Венгрии, в семье Каетана Каетановича и Марии Каетанович, урожденной Зайончковской...
III глава- Мой род - это род Каетановичей, прибывших в Тышковцы в начале 19 века за лучшей долей, большими возможностями. Моего деда по отцу звали Шимон Каетанович, что своим упорством, каждодневному труду и несокрушимой верой в лучшее смог не только обустроиться на новом месте - среди чужих по крови и языку, но и сколотить немалое состояние на торговле скотом, благодаря этим деньгам дед купил обширные земли на зеленых холмах недалеко от села и построил большой дом. После его смерти все хозяйство, все земли перешли в наследство моему отцу Каетану Каетановичу - как единственному сыну. Вскоре отец вступил в брак с моей матерью, Марией Зайончаковской, дочерью местного фермера Миколая и Марии, урожденной Книницкой. Матушка моя, не смотря на армянское происхождение, крестилась в ближайшей православной церкви; таким образом в нашей семье было двоеверие.Отец Дионисий замолчал, глубоко вздохнув; в груди защемило от нахлынувших сладостных, но безвозвратно ушедших днях счастливого детства. Так как инспектор терпеливо слушал, не перебивая, он продолжил свое повествование:- У моих родителей родилось трое детей: Юзеф, Сабина и я. Еще будучи школьником, я слышал от матери мою историю появления на свет. Это было 8 апреля; роды были тяжелыми и длились с ночи до утра. Матушке становилось хуже и хуже, и если бы не помощь женщин, она бы не выдержала, умерла бы во время разрешения от бремени. Отец оставался рядом - подле ее ложа, держал ее тонкую руку в своей ладони, ободрял ласковым словом. И вот, наконец, свершилось долгожданное, в муках обретенное: на грудь матери положили крохотное тельце младенца, счастливый отец склонился надо мной и в тот же миг из-за туч выглянуло солнце и осветило меня своими теплыми апрельскими лучами. Отец сначала взглянул на женщин, затем перевел взгляд на мать и воскликнул: "Господи! Это же подарок судьбы. Сие дитя благословлено свыше!" На лицах женщин появились слезы благодарности, одна из них прочитала надо мной молитву о даровании долгой, счастливой жизни. В то же время мой старший брат Юзеф находился в соседней комнате и тихо плакал: он испытывал невысказанную обиду на родителей, глубокую ревность и непонятную ненависть ко мне. Забегая вперед, скажу лишь, что у родных, особенно матушки, я был любимым ребенком. Подрастая, наши отношения с братом сгладились, мы с ним стали лучшими друзьями, не смотря на разницу в возрасте сроком в шесть лет. К тому же через три года после меня в семье появилась долгожданная дочь - моя любимая, единственная сестра Сабина.- Это мать вашего племянника Казимежа Ромашкан? - поинтересовался инспектор, хотя точно знал ответ на вопрос.- Да, она мать моего любимого племянника.- Продолжайте.- Всех нас крестили в местной греко-католической церкви. Помимо нас, в том селе проживало немало армян: в основном либо торговцы-купцы, либо фермеры. Записи же о свидетельстве нашего крещения были переданы в армянскую католическую церковь в Городенке, где хранятся и поныне - по крайней мере, должны там быть, если их не уничтожили во время войны.Жили мы дружно, счастливо. До сих пор как наяву помню я раннее утро, накрытый белоснежной скатертью стол, где мы собирались за трапезой, и тот яркий блестящий солнечный свет из окон, заливающий золотом наши комнаты, и чириканье пташек в саду - где росли сливовые деревья. Тогда мне представлялось в детской наивности, что сие будет длиться вечно и никто и ничто не омрачит наше радостное бытие. Но того, кто беспечно проводит жизнь, наказывает Господь, так случилось и с нами. Занемог отец. Мы, маленькие дети, не ведали, что с ним, а потому злились на мать, на докторов, не позволяющих нам входить в комнату больного. По ночам по всему дому раздавался сильный кашель, а матушка украдкой выбрасывала окровавленные тряпки. У отца выявили туберкулез; он умирал в мучениях, а я не успел даже сказать ему, как сильно его люблю. Мне не было семи лет, а в памяти до сей поры сохранился тот страшный день: мать, брат, сестра - все в черном, потом в нос ударил запах влажной земли и все провалилось в горький туман. Ежедневное я пытаюсь это забыть, стараюсь стереть из памяти, но прошлое с удвоенной силой заставляет то и дело оглядываться назад, к страшному судьбоносному удару.После смерти отца все заботы о благоустройстве семьи легли на усталые плечи матери. Нас - детей, было трое и каждого следовало кормить, одевать, обучать. Матушка, не получившая в свое время должного образования, кроме как начальной школы для девочек, решила во что бы то ни стало отправить меня и брата в престижное учебное заведение, после коего нам открывались многие двери. Нас отправили во Львов - в армянскую школу, где директором был Каетан Каетанович, он не имел никакого отношения к нашей семье - просто однофамилец. Как преподаватель, как руководитель данной школы, господин Каетанович был строгим человеком, довольно требовательным по части учебного процесса. Он притязательно спрашивал с учителей за успеваемость студентов, а те отчитывали нас за лень и плохие отметки.Моему брату Юзефу учеба давалась легко, и если бы не его беспечность, граничащая с ленью, он стал бы почетным студентом школы. Мне же, вопреки всему, приходилось каждодневно кропотливо учиться, зазубривая наизусть теоремы - и в этом  тайно завидовал брату за его превосходство, хот в душе недоумевал, как мог столь небрежно относиться к учебе, если Господь наделил его отличной памятью и хваткой с полуслова ловить сказанное учителем. Надо ли говорить, что в конце учебного года я вышел на отлично, Юзефу же повезло меньше - его отчислили за прогулы и плохие отметки.Минуло несколько лет, я благополучно получил диплом и вернулся домой. Переступив порог родного гнезда, на мои глаза навернулись слезы от увиденного: окружала нас вопиющая бедность, нужда. Бедная моя мать: она отдавала все нам, ничего не оставляя себе. С возрастом она сильнее похудела, осунулась, руки ее - те самые белые нежные руки из далекого детства огрубели от тяжкой ноши, что отныне несла она, никому не жалуясь и ни у кого не прося о помощи. Матушка была поистине сильной женщиной - не физически, душевно. Каждый год покупала она нам новую одежду, сама же перешивала свою старую. Мне стало так стыдно, так неловко просить ее о чем-либо, единственное, что сделал тогда, так лишь опустился перед родительницей на колени, спрятал влажное лицо в ее ладонях, тихо прошептал:- Мама, я вернулся домой. Навсегда.- Ах, мой любимый мальчик, - казалось, не языком, а сердцем проговорила она, пригладив мои взъерошенные волосы.Многое отдал бы я тогда, чтобы вновь увидеть матушку молодой и красивой, веселой и счастливой - как раньше. Но, оставив сентиментальные чувства, режущие душу пуще острого ножа, я решил, что пора показать, каким я стал взрослым. Я принялся помогать матери по хозяйству, попутно ища объявления в газетах о работе в каком-нибудь приказе. Удача вскоре улыбнулась мне, я устроился приказчиком в налоговую инспекцию в Городенке. Честно, работать там мне не понравилось: сам коллектив в штыки воспринял меня, за спиной перешептываясь о моем существовании. Я старался не обращать внимания на насмешки и тайные пересуды, ибо привык к этому еще со школы; меня не принимали в учебном заведении, плохо относились на работе. Единственную поддержку получал лишь дома, в кругу семьи, среди своих.Однажды утром - а это всегда было моим любимым временем, когда лежишь просто в теплой ото сна постели, блуждающим взором окидываешь привычные-знакомые стены, благоговеешь при ярком солнечном свете, что потоком лился через полуоткрытые окна: такая благодать перед сердцем!После я спускался на первый этаж, матушка в это раннее время была уже на ногах, как пчелка хлопотала у очага, чтобы приготовить мне завтрак: ароматный кофе и вкуснейшие гренки, что просто таяли во рту. Для нее, родимой, я до сих пор оставался младшим любимым сыном. Она всю жизнь считала меня самым лучшим, достойного большего, нежели данное судьбою моему отцу. С детства во мне сидела святая уверенность,что я и взаправду самый умный, самый красивый - со слов матери, и уверенность сия сохранялась во мне до того дня, когда, пробудившись рано утром на работу, я взглянул на свое отражение в зеркале, вот тогда-то пелена спала с моих глаз: на меня по ту сторону зазеркалья глядел неведомый-непонятный человек, коего раньше знал: невысокий, широкоплечий, смуглый, с большими черными глазами, крупным носом и тонкими поджатыми губами. Как могла матушка столько лет обманывать меня? - пронеслось у меня в голове, а мозг заработал с неведомым доселе усилием: в тот же миг я решил навсегда прервать работу в налоговой инспекции, кою ненавидел и где чувствовал себя чужим и ненужным, а деньги, что выплачивались ежемесячно, едва покрывали расходы на самое необходимое. Позже моя мать призналась, что была счастлива, когда я рассчитался с инспекцией, ибо верила, что ее незаурядному сыну судьба приготовила нечто большее, чем работа мелким клерком за гроши.Переломным моментом всего моего существования явилась лихорадка, которой я заболел той же зимой. С самого рождения я не отличался отменным здоровьем, и только благодаря безграничным стараниям матушки мне удалось выжить, не умереть во младенчестве. Обильными хлопьями падал с серых небес снег, на улице заметно потеплело, но внутри дома стоял леденящий холод, ибо денег на покупку дров не хватало и матери приходилось изрядно экономить оставшиеся с прошлого года чурки. Я лежал под двумя теплыми одеялами, меня бил озноб, а на бледном челе выступили испарины; по вечерам мне становилось худо, все, что ел и пил, изрыгалось на пол. Средств на лекарства не было - лишь немного, высылаемое Юзефом на уплату налогов; матушке и Сабине пришлось дежурить по очереди у моего изголовья, поить горячим чаем и настоем из трав по рецептам прабабушек. В одну из ночей, когда жар никак не спадал, а мне становилось все хуже и хуже - блеклый туман заволок мое сознание, я уже видел некие тени, парящие в воздухе и их отдаленные грустные стоны; мне было все равно, я просто лежал и ждал исход конца.В углу под иконой Божьей Матери на коленях молилась матушка, голос ее дрожал, по впалым щекам катились слезы, она просила Господа лишь об одном - оставить мне жизнь за место ее, и как по мановению Длани я пошел на поправку - не сразу, конечно, но через три дня смог встать с постели и спуститься к ужину. Как же я был голоден! Какую испытал радость, почувствовав приятную тяжесть в пустом желудке! Через десять дней силы окончательно вернулись в мое ослабленное тело, тогда-то состоялся важный разговор с матерью - с глазу на глаз:- Ты осознаешь, как тяжко мне приходится в этом мире: в буквальном смысле веду борьбу за каждый клочок, каждый день. Сдается: мирская жизнь всячески отвергает меня - сами люди против меня. Я молился в ночи, когда все остальные почивали на мягких подушках, мне открылось, что нечто светлое, озарившее мой внутренний взор, проговорило, что мое счастье ожидает меня в стенах, чертогах святой обители - именно к Господу направлены стопы мои.- Сын мой, от твоих слов сжались мои внутренности, не могу поверить, будто ты решился на сий ответственный шаг.- Я думал об этом давным-давно, но лишь ныне решил изменить свою жизнь.- Я не стану препятствовать твоей воли и даю материнское благословение, но знай: приняв постриг и взяв иное имя, ты больше никогда не вернешься в обычный-живой мир.- Жить в привычной суете не так сложно, но чтобы творить добро, нужно мужество.С этими словами я собрал вещи, сдал в ломбард единственные часы, на вырученные деньги приобрел билет и поехал в Величку, где находился францискано-реформаторский орден. Там я поменял имя, данное отцом при рождении, на имя Роман, о чем засвидетельствовали в списках всех послушников францисканского ордена. Я...Отец Дионисий не успел договорить, маятник больших часов пробил пять часов пополудни, за окном разыгралась непогода, крупные капли дождя громко застучали по окнам. Инспектор потушил сигарету, глубоко вздохнул. Начало рассказа не тронуло его душу, не кольнуло в груди, он оставался все также сердито-равнодушным, за много лет работы привыкший видеть горечь и терзания других людей. Немного подумав, он проговорил:- На сегодня мы закончим. Завтра в то же время вас приведут ко мне и вы продолжите излагать автобиографию. До скорой встречи.Святой отец вновь с опущенной головой проделал длинный путь по сумрачным коридорам, только теперь не вверх, а вниз; за спиной раздавались тяжелые шаги, затем скрипучий замок и темная пустая холодная каморка, где пахло сыростью и запахами нужд из ведра. Как горько и страшно сталось в этом месте, пропитанным безнадегой - после чистого, красивого кабинета инспектора, где ему волей-неволей пришлось окунуться  в воспоминания счастливой, благонадежной молодости. Как мог ведать он тогда, что его ожидает впереди?
IV главаСледующий день был похож на предыдущий с той лишь разницей, что отец Дионисий знал весь путь от заключения до уютного кабинета. На этот раз инспектор оказался в добром расположении духа, он был более разговорчив и уже не глядел на святого отца исподлобья, недоверчиво цокая языком.В кабинете приглушенно тикали минутные стрелки часов, в воздухе ароматно пахло свежим кофе, отчего обстановка окружающего пространства показалась по-домашнему мягкой, умиротворенной. Отец Дионисий с мольбой глянул в лицо инспектора, незаметно сглотнул голодный комок: угостит ли тот несчастного обвиняемого чашкой горячего кофе - хотя бы один раз, но инспектор сидел за столом прямо, уверенно, покуривая сигарету. На какой-то миг он позабыл о присутствии святого отца, зашагал по кабинету в полном молчании; наконец, устав от таявшего неведения, он присел на стул, проговорил:- Продолжайте, гражданин Каетанович. Вы, кажется, остановились на вступлении в какой-то католический орден. Я правильно понимаю?- Да-да, я точно помню свой рассказ - слово в слово...Это было в 1896 году, мне на тот момент исполнилось восемнадцать - совсем молодой. В том монастыре я провел некоторое время - до окончания послушничества. Не скажу,что было легко: мы пробуждались до зари и ложились почивать за полночь, к тому же настоятель, помимо дел духовных, требовал от нас, юнцов, работы и помощи по хозяйству: мы белили стены и изгороди, трудились на земле, кололи дрова, заготавливая их впрок, пасли коров и коз, убирались в свинарнике, неукоснительно следили за пасекой - как сейчас помню вкус того меда - ни с чем не сравнить!Мне было тяжело - не морально, физически: с детства я болезненный и слабый; в духовном же плане, ощущая внутреннюю поддержку настоятеля и иных послушников, таких же как я. Для меня стало приятным открытием осознать, что люди, окружающие меня, относились ко мне с должным уважением, ибо в школе я терпел лишь усмешки и презрения, слышал за спиной обидные прозвища, коими меня нарекали одноклассники, вот отчего я решил сбежать из бренного мира - вернее, то явилась одна из причин.Позже я не помнил - ибо счастливое время вихрем промчалось передо мной, как после окончания послушничества был переведен в монастырь, что под Ярославом - большой, старинный, где продолжил духовное обучение и книжное дело, пропадая часами в монастырской библиотеке, среди древних рукописей, манускриптов и сказаний святых отцов. Нас усердно обучали латинскому языку - не только, чтобы читать, но и говорить на нем без запинки, писать без ошибок. Латинский язык оказался много легче, чем я предполагал, и вскоре мы смогли немного, но разговаривать на нем: этот мертвый язык поверженной империи, оставившей после себя столько знаний и тайн, что целой жизни не хватит, дабы все найти и изучить.Гуманитарные науки, особенно языки, мне давались весьма легко; еще я любил литературу, в частности поэзию, прочитав в молодости множество книг - от мировой классики до весьма редких неизвестных произведений. Мне удалось за год выучить наизусть Книгу Откровений Иоанна Богослова - сдается, всадники Апокалипсиса уже проносятся над моей головой, - отец Дионисий замолк, опустив глаза, его пальцы судорожно бились-стучались друг о друга, тело покрыла нервная испарина и он осознал, что твердит совсем не то, что требуется, а каждое сказанное слово, каждая брошенная невпопад фраза могла быть задействована против него, что стоило бы ему жизни.Он искоса взглянул на инспектора, опасаясь прочитать там нечто страшное-опасное для себя, но тот, как ни странно, оставался абсолютно спокоен, он не перебивал святого отца, ничего не спрашивал и не говорил. То был знак продолжать, святой отец, немного повременив, собираясь с мыслями, молвил:- В один из дней, ставший как после понял я, судьбоносным, в верхний кабинет тихой обители сам настоятель, а также мой наставник и лучший учитель за прожитые мною годы призвал меня к себе, сказал слова, так глубоко, светлым лучом запавшие в душу:- Ты многому научился здесь и многое постиг, брат Роман, но все то малая крупица твоих способностей, о чем ты прекрасно понимаешь. Ответь мне на вопрос: тебе здесь нравится, ты чувствуешь себя счастливым или же обязанности, возложенные на тебя, слишком тяжки?Я медлил, почему и сам не ведаю: возможно, был молод, а, может, то моя прирожденная робость, неуверенность, коей я наделен сполна; но было еще одно - я глубоко и признательно уважал настоятеля, никогда не робел перед ним в те мгновения, когда он пристально всматривался в мои глаза. Тогда-то я понимал, что нельзя обманывать того, кто столько отдал тебе, не прося ничего взамен.- Отче, - проговорил я, наконец, собрав волю в кулак, - как никогда я был счастлив в вашей обители - с первого дня и до сегодняшнего, а вы не просто мой учитель, вы заменили мне отца, которого  потерял в раннем детстве. Но, признаюсь честно, труд здесь - физический очень тяжек для меня, у меня не столь много сил, как у других, я слаб здоровьем, но не разумом...- Я знаю о том и даже больше, чем ты сам видишь в себе. Сегодня я указываю тебе путь, брат Роман, что определит твою дальнейшую судьбу. Но ты прав: достаточно тебе кропить над учебниками и колоть дрова - этим пусть занимаются новички. Твой живой, незаурядный ум требует действий и я дам ему волю. Завтра ты покинешь эту обитель, переведешься в Ярославль для продолжения образования - это приз долгожданный, за который следовало потрудиться.Сказать, что я был безмерно счастлив, готовый от радости прыгать и кричать, ничего не сказать. Перспектива на религиозном поприще стала видеться мне воочию, а не в ярких мечтах, как то было год назад. В Ярославе мое обучение продлилось до 1898 году, далее меня направили в Перемышль на факультет философии - как лучшего способного студента. Погружаясь в тайные теории основ мироздания, мне открывались - как распахнувшееся настежь окно - неведомые доселе миры и маячившие впереди солнечные горизонты. Я не учил философию, я окунался-погружался в нее, я парил над бренным миром, что когда-то был жесток ко мне. Нет. Я жил, я дышал, я был счастлив. Не знаю, почему, но с тех пор, как принял постриг, ко мне пришло осознание - вот мой дом, моя обитель желанная-благонадежная. Я не искал выгоды, только покой и тишину - больше душевную, нежели осязаемую физическую.На экзаменах я набрал высший бал, профессора из коллегии святых отцов хвалили меня - даже объявили лучшим студентом, особенно в области синтаксиса, так как во мне пробудился сокрытый доселе писательский талант. Мне выдали грант на обучение в краковском духовном университете, на факультет философии. В тот же день я отправил письмо матери в Тышковцы; выводя старательно каждую букву, чувствовал, как пальцы мои трясутся в неумеренном порыве поделиться радостью - в кой-то век я был счастлив и удача сопровождала меня на всем пути. Ради такого, думалось мне поздними вечерами, стоило претерпеть муки и лишения - как изучающий философию, я стал относиться ко всему много спокойнее.Краков встретил меня теплыми объятиями солнечных лучей. Моему взору открылась широкая площадь, умащенная гравием, старинные чистые улочки и мостовые, оставшиеся нетронутыми со средних веков. Тогда я был молод, все мне казалось таким интересным, удивительным. На площади возвышался собор, оттуда доносилась музыка органа, мягким потоком устремляющаяся ввысь. Тихим шагом я вошел внутрь: все было таким красивым, не смотря на минувшие века. Присев на скамью с края, я упивался благонадежным звучанием, свет струился с высоких окон прямо на алтарь, и тут и там в лучах вспыхивали золотом канделябры и подсвечники. Не помню, как меня сморил сон - возможно, устал после долгого пути, но меня разбудил легкий толчок в плечо, а потом до слуха донесся тихий мягкий голос:- Юноша, уже поздний вечер.Я резко встрепенулся, волну сновидений как рукой сняло. Я распрямился, тупо осмотрелся по сторонам: кроме святого отца и меня никого вокруг не было.- Вы себя хорошо чувствуете? - задал он еще один вопрос.- Простите.., я... я просто устал, мне не следует дальше здесь находиться. Я, пожалуй, пойду...- Куда вы направляетесь?Я взглянул на святого отца и зачем-то рассказал ему все о себе: откуда и зачем приехал. Тот спокойно выслушал мой сбивчивый рассказ - в те мгновения я еще не проснулся окончательно, к тому же находился один в незнакомом городе, а знакомство с людьми, шедших той же дорогой, оказалось весьма кстати. Узнав, кто я, святой отец предложил мне кров на ночлег и вечернюю трапезу, что обрадовало меня. Следующим утром я переступил порог ректора университета, был определен в общежитие как студент. В тот же день, немного обустроившись на новом месте, отписался матери: как доехал, где живу, каково мое самочувствие, ибо она, единственная родная, всегда волновалась за меня, со слезами на глазах отпуская в дальний путь.Дни, недели, месяцы потекли также как раньше. До обеда сидел на лекциях, вечерами готовился к ответам, контрольным. С другими студентами общался редко - времени не оставалось на праздное хождение, а, помимо прочего, нужно было о себе заботиться: готовить нехитрую трапезу, в обед относить вещи в прачечную, а следующим днем забирать. Ко мне относились с уважением, а когда узнали, что я принял в постриге имя Роман, то так и трепетали передо мной - отчего, того не ведаю, ибо по природе своей я скромный, замкнутый человек, избегающий людского общества, заменяя общение чтением книг и познанием новой сферы бытия. Еще мне нравилось писать - то явился моим первым увлекательным заработком. Ночами, когда трещали морозы, а на улице мягкими хлопьями падал пушистый снег, я, глядя в черные-синие небеса, сочинял стихи - только о Господе, душе и Царстве Небесном и о мире, что создал Он мгновением Своей Длани; после учебы относил сочинения в местную университетскую газету, мой талант приметили сразу, в конце пригласив меня поработать редактором - за плату, естественно. Денег было немного - ведь писатели и поэты веками бродили нищими и голодными, из того немногого часть я оставлял себе на самое необходимое, а остальное посылал матушке и сестре в Тышковцы; если бы вы знали, как плохо им жилось.Через два года, в 1900 год - начало нового века, ставшего впоследствии судьбоносным для всего человечества, я окончил обучение в Кракове и, получив диплом философа, отправился во Львов - в этом городе находилась лучшая в Польше духовная семинария - сколько великих умов обучались в ее стенах!Отец Дионисий остановился, посмотрел в высокое окно; мыслями он до сих пор витал где-то там - за горизонтом окружающей его реальности, в лета счастливой молодости, когда впереди простиралась вся жизнь и великие победы. Полный во власти ярких, теплых воспоминаний, он даже не услышал бой настенных часов, извещавших пять часов вечера. Инспектор отпустил его до следующего дня; вновь перед взором уходили темные коридоры, звук тяжелого замка, режущий скрип железной двери и тихая холодная каморка.Отцу Дионисию казалось, что длится какой-то непонятный-страшный сон: то он сидит на стуле в просторном уютном кабинете, то шагает по темнеющему опасному туннелю, то вдруг опять оказывается в камере, пропахнувшей плесенью и смрадом - как в аду.К вечеру стало холодно, руки коченели, а дыхание легким паром вырывалось изо рта. Чтобы хоть как-то согреться, святой отец принялся бродить из угла в угол, отчитывая про себя шаги: раз, два, три, четыре, пять; раз, два, три, четыре, пять... Старческой рукой он водил по стенам, касался всех выпуклостей и неровностей - просто так, без цели. В одном из углов он нащупал трещину, присмотрелся: она шла маленьким треугольником, но как-то странно. Не раздумывая, отец Дионисий ковырнул и этот кусок штукатурки отвалился, упав прямо под ноги, а на его месте образовалась пустая дыра. Святой отец приблизился вплотную к стене и, прищурив один глаз, заглянул в отверстие: что-то сероватое лежало, запрятанное там - среди кирпичей и цемента, и похоже, что это кусок бумаги. Отчего-то обрадованный столь необычной находкой, отец Дионисий осторожно вытащил кусочек бумаги, развернул: то оказалась старая газета, пожелтевшая со временем, а на обратной ее стороне черным карандашом было написано: "Если меня расстреляют, скажите моей супруге Анне, что я ее очень сильно любил..." Фраза, написанная неизвестной рукой, резко оборвалась - возможно, бывший узник не успел дописать, а, может, у него не осталось больше сил. Скомкав позабытое послание, святой отец положил его обратно в дыру в стене и прикрыл куском штукатурки.Когда совсем стемнело, отец Дионисий Каетанович лег на жесткую скамью, ныне служившей сиденьем и постелью. Уже засыпая, он мысленно раз за разом возвращался к своей тайной находке, раздумывая: кто написал послание, когда и что сталось с этим человеком?