watim Я – SOSка! исповедь 12-летней 1 Я тут недавно новость сногсшибательную узнала. Про себя. Про малолетку. Мы с Юлькой по базару шарагатились, труселя ей выбирали у китаез. У них бельишко красивое, модное. Они за новинками только так следят. Нам на уроке географии рассказывали, - их много, больше миллиарда по всей земле во всех странах понапичкано. С ума сойти, сколько это! Я даже представить себе не могу. Как мурашей в муравейнике? Или как рыб в океане! Одних имен с фамилиями сколько должно быть? Если всех китайцев в одну книгу записать, такую книгу, наверное, ни один подъемный кран не поднимет. Больше дома будет. Они везде живут не как все люди, не сами по себе. Они живут общинами, и все там, в других странах, как шпионы. Ну не те, которые раз-ведчики типа Штирлица, секреты военные ищут. А которые по товарам всяким. Чуть кто придумал новое, красивое или интересное, тут же своруют, наделают в своих подвалах или землянках, и на базар. Конечно, ширпотреб, надолго его не хватает. Но кто разберет, что у тебя с блошиного рынка, а не из суперсалона какой-нибудь там «колетт» или «пальметта»? Главное – свеженькое, блестючее и за копейки. Ходим, прицениваемся, по сторонам глазеем, взгляды мужиков на себе ловим. Нравится мне ощущать, как тебя глазами лапают, раздевают. Юльке сказала как-то, она мне говорит: - Я тоже люблю, когда мужики на меня глазеют. Я, - говорит, - если бы повзрослее была, любого бы запросто заарканила. Ей это как два пальца обмочить. Она вон какая уже, не то что я. Даром что в одном классе учимся, а у нее уже и сиськи, и жопка как у девушки. И краситься ей мамка не запрещает, даже сама денег на косметику дает, не то что мне. Шляемся так, языками молотим, а потом Юлька мне возьми и покажи на одну соплюху, - по рядам болтается. Девчонка как девчонка, лет десять-одиннадцать. Одета модняче, с этого же рынка, а в остальном - ни кожи, ни рожи. - Вон та, дохлятина облезлая, видишь? - Ну, - отвечаю я. Как же ее не увидеть, если она перед нами второй ряд мельтешит, то к одному шалману подойдет, то к другому. - Тоже чего-то ищет. - Ничего она не ищет, - морщит нос Юлька. Она таким манером брезгливость свою выказывает. И взрослость, мол, все уже знает, все умеет. - Она узкоглазым сосет. - Чего сосет? – не сразу въехала я. - Ну, ты, подруга, гонишь! Не врубилась, что ли? – смотрит на меня как на децла, разве что пальцем у виска не крутит. - Соска она! Минетчица! - А это что, плохо? – сжалась душа в комочек. - Последнее дело! – и сплюнула брезгливо. - С такой ни один нормальный пацан дружить не станет, в губы не поцелует. А если она, дура, подставится по незнанию, а он потом прознает, что она зачушкарена, - кранты девахе, могут перо в жопу вставить, или по хору пус-тить. Что такое «перо в жопу» и «хор», - я уже знала. То есть не лично знала, не на своей этой самой. Рассказывали. От Юлькиных слов стало скабрезно. В животе тошнота, в ногах деревяшки. Я ей, подруге своей, чуть было не раскрылась. Хотела похвастаться – какая уже взрослая! Авторитета подбавить, чтобы Юлька совсем уж меня за мелочь не считала, нос свой немного ближе к земле опустила. Бог или черт спас меня, не дал язык распустить. Сболтни я, завтра бы весь наш седьмой класс, какой там класс, вся школа бы пальцем тыкала в меня и кричала чернорото: - Соска! Соска! Так ославят, потом хоть из школы беги, хоть в петлю лезь. А все равно не отмоешься. Как будто я сама, как будто мне в масть этим заниматься! Не скажешь же всякому, что это мамка меня, чтобы отчима крепче к дому привязать, чтобы он ее с нами, тремя малолетками, не бросил, к такому позорному ремеслу приспособила. Меня и сестренку мою восьмилетнюю. Хитро так подготовила, а сама будто и ни при чем, как и не знает. Это я так поначалу думала про маманьку, пока одна трудилась. А как Натку, сестренку мою, застукала с отчимом, так все сразу и поняла. Мне хоть и тринадцати еще нет, а уже не дура, яичницу от омлета и на вкус и по цвету различу. А началось все так… 2 Я в первый класс пошла, букетики-косички, бантики-фартучки. Солнышко светит, на школьном дворе народу – туча с лишком. Все вперемежку - бабушки, родители, учителя, детишки от мелюзги вроде меня до старшеклассников. И цветов, наверное, сто газонов оборвали, или двести клумб приперли. С первого урока прихожу домой гордая такая. Еще бы! Уже в школе учусь. Этой новостью готова со всеми поделиться, и с маманькой, и с Наткой. Влетаю в комнату, – а маманька вся в слезах. Натку на руках качает и ну тебе заливается, даже как не плачет вовсе, а воет. Я с порога, еще не зная, что у них на самом деле стряслось, тоже в рев. Натка чего, ее и уговаривать не надо, она и сама по себе частенько орет, а тут сам бог велел к нашему хору присоседиться. Три дуры в три глотки – кто кого перекроет. Науросились до изнеможения, даже голова заболела. Ну, маманька помаленьку притихла, обрела дар речи. И призналась нам с Наткой, хотя Натке чего объяснять? Три годика только, еще в ясли ходит, в старшую группу. - Я ж папаньку вашего в тюрьму посадила, - сказала и опять на полчаса в рев. Постепенно очухалась, наверное слезы все закончились, их же не море в глазах, и даже не озеро. Утерлась, нам сопли утерла, пошмыгала носом и смогла нормально обсказать. Папаньку она, оказывается, не в тюрьму, в ЛТП упекла. На излечение. Так это называется. Только нам ни тепло, ни холодно. Сидит он в другом городе, за колючей проволокой, домой его не отпус-кают и не отпустят, и денег от него, помощи нам, теперь надолго нет. Папанька у нас алкаш. Маманька так его и звала всегда. - Алкаша еще нет? – спрашивала, приходя с работы. Или: - Куда это наш алкаш запропастился? - недоумевала к вечеру. Единственная польза, которая от него в доме была – деньги. Получал он на своем комбинате хорошо, хотя работа у него детская. Дверовой. Он говорил мне весело, когда я его про работу спраши-вала: - Двери открываю и закрываю. А потом брал на руки, выносил на балкон и показывал за реку, туда, где дым от сигарет-труб до самого неба поднимался и черной тучей над нами всеми нависал. - Вон там, в самом дыму и аду я у чертей служу. Двери перед их величествами настежь открываю. - А они страшные? - Кто? - Ну, черти твои! - У-у какие! – закатывал глаза, показывая их страшность. - А куда они ходят? - На охоту за маленькими детками! И щекотал меня в шею своей колючей бородой, и радовались мы…. Когда он трезвым был… Иногда… Я маманьке сказала один раз, когда мы с ней пельмени стряпали: - Давай его, пьяного, домой не пустим. Он же бабушкин сын, пускай она его назад к себе забирает и переучивает, чтобы вино не пил и тебя слушался. А она мне: - Хорошо, хоть такой есть. Сыты, обуты-одеты, и слава богу. Все пьют. Наш хоть не буйный, не то, что другие, драться не лезет, тебя вон любит… А потом ничего не говорила, как будто думала о чем-то, - глаза уткнула в стену, смотрит, как парализованная. Даже тесто месить перестала. И я притихла, чтобы не спугнуть маманькиных думок. А потом она вернулась и снова мне: - Бабушке не вздумай ляпнуть, расстроится еще, осерчает. Греха не оберешься. Вот так я на всю жизнь запомнила. Муж это тот, который твой, домашний, но всегда пьяный. Хорошо, если деньги домой приносит. Хорошо, если не дерется. А и дерется, тоже не страшно. Зато как у людей, не обидно. Я должна буду его кормить, стирать его вонючие подштанники и материть его, когда он домой поздно на своих карачках припол-зет… 3 Квартирка у нас маленькая, малосемейная, комната чуть больше кухни. Только вот семья у нас давно уже, как Натка родилась, перестала быть малосемейной. Семья выросла, а квартира не выросла. Диван вечно расправленный, детская кроватка в углу, журнальный столик с древним телевизором и кресло. Все! Больше, хоть табуретку купи – ставить некуда, разве на потолок ее привешивать. После того, как папаньку у нас забрали, мы быстро перешли на хлеб и картошку. Масло и молоко только Натке покупали, она маленькая, ей расти надо. Меня что, меня в школе покормят, иногда бабушка вкусненького принесет. А вкусненькое для меня теперь все, кроме хлеба и картошки. Как-то вечером, в аккурат перед моими первыми каникулами, маманька меня спать раньше обычного уторкивает. Еще вечерняя сказка не кончилась, а она и постель расправила, и в ванную нас с Наткой сгоняла. И такая вся раскрас-невшаяся, нервная, как будто заболела. А сама платье красивое надела и губы зачем-то накрасила. Я не вредная, я хорошая. Но когда чего-то не так как всегда, во мне чертики разыгрываются. Еще бы полчаса и я сама уснула. Полдесятого я всегда сплю. Я, маманька не раз гостям, да и бабушке рассказывала, если уснула, меня пушкой не разбудишь, хоть на голову ставь, хоть по постели ко-лесом катай. А сегодня – не спится, и все тут. Уже и ремня пообещали, и конфетку, и что назавтра гулять не отпустят. Пришлось притворяться: раз хочет маманька, чтобы я как будто спала, буду спать. Слышу, дверь тихонько щелкнула. Сперва подумала – ушла к тете Тамаре, к соседке. Они часто вечером сидят у нас, или у нее, болтают «о бабском». Могут и бутылочку выставить, покурить. Маманька не курит, а тетя Тамара курит. У нас дома даже папаньке не разрешалось никогда курить. А тете Тамаре иногда можно. Она же подруга. Она же, если покурить пойдет, разговоры прервать должна будет. Пусть лучше здесь курит, дверь в нашу комнату все равно закрыта, к утру все сто раз провыветрится. Нет, не ушла никуда она. Кто-то на кухне шепчется. И по голосу слышу, не тетя Тамара это, у той слова как из скорострельного пулемета быстрее пуль вылетают. Слушала, слушала – ничего не понятно. Зря только прислушивалась столько времени, совсем устала. От слушательного напряжения даже шея онемела, и ноги почему-то затекли. Ну и задремала незаметно. Маманька пришла, склонилась ко мне, дыханье затаила. Чую, от нее какой-то жар идет, обжигает меня, в мягкость матраса вдавливает. Послушала с минутку, а потом толкает в плечо. - Спишь? – шепчет с дрожью в голосе. Я слышу ее прерывистое дыхание, хочу ответить, а слово сказать не могу – язык к нёбу прилип, высох сразу, и такой толстый стал. Как тогда, летом, в саду у бабушки, когда нас деда Гриша медом угостил в сотах, а там пчела сидела, а я не заметила и кусила. А ей стало больно, или обидно, что я ее мед ем, да еще и куса-юсь. И она меня в отместку кусила. А я закричала, а потом язык опух и стал во рту не умещаться. А я стала задыхаться, а деда Гриша язык у меня пальцами схватил и жало в нем искал. И слезы мне волосатым кулаком вытирал. А волосы у него на кулаке редкие, кучерявые, рука вся в конопушках… Ушла маманька, сон мой прогнала. Я как все равно сто лет проспала и насовсем выспалась. Даже ни на столечко ни в голове, ни в теле сна нет. На кухне опять шепот, смешки, посуда звякает… А потом свет гаснет, она идет назад, тихонько, на цыпочках. Уже в одной короткой ночнушке, ложится рядом со мной. А с краю еще кто-то ложится, да такой тяжелый. Диван как лодка на реке, жалобно просел до самого пола. Я испугалась, вдруг сейчас диван тонуть начнет, с того, дальнего просевшего угла потечет весь. И мы втроем на голом полу окажемся, а дядька рассердится сильно и меня за такие мои мысли ругать будет, или выгонит одну куда-нибудь. Чего-то они шепчут друг дружке, чмокают, лижутся. Поняла я – целуются, не до меня им, не до мыслей моих. Они вдвоем. Им интересно. Я когда одна бываю, не знаю иногда, чем заняться. Одной иногда скучно бывает. А если кто в гости или поиграть ко мне придет, всегда веселее. На двоих больше игр всяких придумано, чем на одного. Даже не в два раза, а, наверное, в сто раз. А когда трое, еще больше можно придумать. А дядька этот точно не папа. Папа у нас не такой большой, папа у нас даже меньше маманьки, не ростом, а толщиной. У него совсем никакой толщины нет, а есть кожа и ребра. И пахнет от него неприятно. Как от старых больных стариков… и от пьяниц. А от этого не пахнет, от этого в комнате места совсем нисколько не осталось. Даже дышать тяжело, будто он весь воздух себе забрал и делиться с нами не хочет. А потом он на маму лег, а меня на самый край рукой отодвинул. И запыхтел… 4 Во мне какая-то защелка защелкнулась, стало холодно и грустно. Привыкла уже, что маманьку нашу мы с Наткой одни любим, больше никого у нее нет. Папанька, когда был дома, тоже вроде как имел свои права. Но такие маленькие, игрушечные, даже совсем никакие, - там, на дальнем уголке дивана. Если он с утра работал, тихонечко вставал в пять часов, никого не беспокоя, тихонечко собирался и быстро-быстро уходил, а завтракал он по дороге к трамвайной остановке одной сигаретой. Когда он с обеда работал, мы его совсем нисколько не видели живого, только сонного, утром, и то не всего папаньку, а его лохматую макушку, тор-чащую из-под одеяла. Мы не боялись, что нам от его незаметной любви меньше маманьки достанется. А тут нахлынуло. Это ж она для нас старается! Это ж она наше в маманьке будет другим отдавать! Я уже знаю – они так детей делают. А зачем нам еще дети? Нас у маманьки с Наткой итак двое, она все жалуется – одеть-обуть-накормить, денег вечно не хватает. А дядька этот – он чего? Теперь у нас заместо папаньки? Так хотелось подняться на диване, чтобы они испугались и перестали этим делом заниматься. Я даже представила, как у них рты раскроются от удивления. И спросить у дядьки у этого огромного. А ты кто? И у маманьки спросить. А зачем нам еще дети? А папанька когда придет? Если бы язык не присох, я бы спросила. И получила бы. Нет, меня не наказывали. Но, не маленькая, знаю, в такое время нельзя мешать. Когда мальчишки на улице двух собак палкой разнимали – они тоже деток, собачаток делали, одна собака, которая папа, рассердилась, что его подружку палкой больно бьют, и Витьку за ногу цапнула. Прямо до крови! А потом еще куртку ему порвала, потому что он палку не хотел выбрасывать. Рукав болтался как собачий хвост. А мама Витькина сама ему еще наподдавала, домой повела и нам сказала, что нельзя лезть туда, куда нас не просят. Хорошо еще, что всех не загрызли до смерти, вот заразится Витька кусачим бешенством, придется его к ветеринару на больные уколы водить це-лый месяц. - Может быть поумнеет, когда жопа от уколов пополам расколется. А мы представили, как она пополам у Витьки расколется, каждая половинка будет сама по себе болтаться, или со своей личной ногой идти своей отдельной дорогой, и нам не смешно стало. Нам жутко стало… Маманька моя не зря хотела, чтобы я спала. Она не хотела, чтобы я чего-нибудь видела. Взрослые всегда этим занимаются по ночам, когда их дети спят. А то я маленькая, а то не понимаю ничего. Что у меня глаз нет? Или уши совсем ватой забитые? Я же в школе, я же на улице всякого наслушалась. И видики сейчас у многих есть. Глупенькая! Ну ладно. Буду притворяться. Пусть думает, что я взаправду сплю… Дядьке чего-то не понравилось в маманьке. Он перестал дергаться на ней, затих. - Ты чего? – спросила она. - Не могу закончить, - голос у дядьки был глухой и не совсем довольный. – Диван у тебя неудобный. - Давай, я по-другому лягу, - тут же откликнулась она весело. Но командовал он. - В рот, - сказал требовательно. И маманька послушно сползла с дивана. – Рубаху совсем сними, чего забаррикадировалась. Он лег на спину, высоко забравшись на подушку. Даже почти сел. А я лежала около его живота… прямо перед моими глазами… в потолок, как Наткина рука со сжатым кулачком, смотрела толстая дядькина палка. Мне стало страшно. Маманька осторожно захватила ее губами, а я боялась, что палка или рот ей порвет, или у нее из шеи как гриб из-под мохнатых иголок вылезет. Дядьке опять что-то не понравилось, наверное то, что маманька двумя руками за нее держалась и не давала дядьке ее всю в рот затолкать. - Вставай, - приказал он. Маманька встала около дивана, дядька наклонил ее, пристроился сзади и опять начал дергаться. А две мамины титьки висели остроносо перед моими глазами и качались вразнобой, ударяясь друг о дружку. Я все ждала – когда они звякать начнут. А маманька стонала жалобно, и всхлипывала, или у нее где-то за спиной всхлипывало. И так мне стало ее жалко, - это же из-за нас она такие мучения терпит, что я не удержалась и заревела. Маманька зашипела дядьке. - Подожди, ребенок проснулся, - и попыталась вырваться. А дядька не послушался ее. Дядька схватил маманьку одной рукой за волосы, другую руку положил на спину, - запрокинул ей голову: - Тихо ты, не дергайся! Стали слышны хлесткие удары, так Натка в ладоши хлопает своими пухленькими ручонками. – Счас… о-о… все я… А потом он выгнулся, фыркнул и медленно, как спущенная велосипедная камера, пополз на пол около дивана. 5 Утром я не хотела просыпаться. Боялась – открою глаза и опять увижу этого огромного дядьку. Вот он лежит голый, дышит как паровоз, часто и громко. А толстая кривая палка стала пластилиновой, прилипла к его ноге и затаилась. Я хотела, чтобы никого не было, чтобы все умерли, или чтобы я одна умерла, а они пусть живут без меня и ничего не говорят, и ни о чем не спрашивают. Но маманька все равно разбудила меня и в школу спровадила. Я как онемела, не могла ей ни слова сказать, и даже смотреть на нее не могла. Я хотела посмотреть, как она после вчерашнего? Но голова не поднималась. Она меня о чем-то спрашивала, что-то говорила. Я ничего не слышала, точнее, слышала, но ничего не понимала, как буд-то у нас с маманькой за одну ночь язык поменялся. У меня все еще старый, русский. А у нее не поймешь какой. И даже голос другой, мимо меня проплывающий голос, мимо моих ушей, мимо моей головы. В школе я тоже как немая была. Ни с кем не могла разговаривать, мне казалось, – все знают, зачем вчера к нам к маманьке дядька чужой приходил, и плохо обо мне думают. И обо всей нашей семье, и даже об Натке. После уроков я не пошла домой. Я пошла куда глаза глядят. Хотела заблудиться и потеряться. А потом, когда меня найдут, я специально не буду милиционеру говорить, кто я, как меня зовут и где я живу. И они никогда не узнают и не отведут меня к маме. А отведут к себе в милицию. Но там у них места нет для маленьких девочек, и меня отправят к папаньке в ЛТП. А потом я вспомнила, что у меня в портфеле есть тетрадки и дневник, и там написано: и в какой я школе, и в каком я классе. И даже фамилия моя, и имя. Милиционер сразу все про меня сам узнает, ему и спрашивать нечего. Надо поскорее спря-тать портфель. Портфель я не спрятала, испугалась, вдруг кто найдет, заберет себе. Как я без портфеля в школу завтра пойду? Да и далеко уйти я не смогла. Дошла до большой дороги, где трамваи ходят. Постояла, посмотрела, сколько здесь людей много, и машин тоже много. Через дорогу переходить – я там никогда одна не бывала, только с маманькой по магазинам иногда ходили. И с бабушкой в ее больницу, к врачу на прием запи-сывались. За дорогой как другой город, не наш. Страшно там. А на улице неуютно. Я для улицы чужая, она никак не хотела меня своей считать. Скучно и одиноко гулять, когда никого видеть не охота. Пойти, что ли, Натку пораньше домой забрать. С ней хорошо. Ей можно хоть про что рассказывать, она никому не перескажет. Она слушает, со всем соглашается. Мы с ней пообнимаемся, и нам хорошо. Мне сейчас так надо, чтобы кто-то рядом со мной был. Пусть ничего не говорит, ничего не делает, просто так посидит, посопит носиком, и мне легче станет. Я домой побрела… К вечеру нам обоим, - и маманьке, и мне стало невмоготу. Она поймала меня за руку, силком уса-дила к себе на колени. - Давай-ка с тобой по-взрослому поговорим, - виноватым голосом просит у меня. Я молчу. Слов у меня нет. Слова мои для маманьки все потерялись. – Ты вчера не спала, я знаю. – Она уже не говорила, а выдыхала еле слышные слова. - Ты на меня сердишься. Я не буду оправдываться перед тобой. Ты выслушай меня. Ладно? А потом, когда большой станешь, может, поймешь. Я хотела, чтобы она говорила без остановок, как тетя Тамара говорит. Хоть что, хоть про погоду, хоть про работу свою и про своего вредного дядьку механика, который ко всем вагоново-жатым придирается, а они заставляют маму делать их работу и вагоны по три раза подметать. А маманька замолчала, наверное, тоже слова у нее потерялись насовсем. И тогда я приткнулась к ее плечу, и она поняла, что я ее простила. И она отыскала потерянные слова. - Алкаш наш на два года угодил. Меня беременной оставил. Ребеночек еще у меня будет. Аборт делать поздно, четыре месяца уже. Вот ничего себе! Еще ребеночек. Лялька. Братик или сестренка? Лучше братика бы. Сестренок у нас, девок, полный дом, трое уже, да бабушка. А мужиков один дедушка остался. Ему с нами даже неинтересно, «бабьё одно», - так он всегда говорит. «Когда, - говорит, - вы мужиков рожать научитесь? Неумехи какие-то на мою голову свалились». Маманька вздохнула жалостно. - Чем я вас кормить буду? Я уж не говорю про одёжку. Дядька, что вчера у нас был… мы работаем вместе. Он давно ко мне подкатывает. Я для вас… он деньги… колбасы купила, масла и молока… и Натке, и тебе хватит… ты же маленькая, тебе тоже есть нормально надо. А чем я… от себя кусок мяса не отрежешь. Она не плакала, она просто говорила пустым голосом, и сидела как деревянная, и покачивалась на табуретке. - Мама, мамочка! Прости, я больше не буду… Я никогда не буду мешать тебе… Никогда… 6 Колбаса была вкусная, «молочная», без жира. Я такую люблю. Я бы, наверное, весь этот большой кусок согласилась даже без хлеба съесть. И уговаривать не надо. Но, меня никто уговаривать и не собирался. Маманька отрезала нам с Наткой по целому кругу. И хлеба мягкого кусок от булки отхватила – я, чтобы за край уцепиться, рот свой так разинула, аж за ухом что-то щелкнуло. Я думала – у меня рот назад не закроется, так и буду ходить с разинутой варежкой. Ничего, закрылся, да не просто закрылся, а еще по дороге успел прихватить с собой и хорошую порцию бутерброда. И даже ни разу не остановился, пока последнюю крошку не смел. - А ты чего не ешь? – спросила я, опамятовав, у маманьки. Так грустно она на нас, жующих, смотрела. - Не хочу я, - сказала маманька, - мы на работе с девчонками чай пили с пирогом. Но мне, почему-то, не очень поверилось. Она у нас всегда такая, чуть что, все она не хочет. Как только угостят вкусненьким, или сама купит немного, можешь даже не предлагать, не хочет и все тут. Интересно, а вот картошку всегда хочет, от картошки чего-то не отказывается. Хитренькая такая. Вся в бабушку с дедушкой. Бабуля к нам никогда пустая не приходит, завсегда с чем-нибудь. Иногда нет ее и нет, даже бывает совсем долго не приходит, дней пять или неделю. «Да вот, пенсию ждала», - скажет. И чего ее ждать целую неделю? Ее же каждый месяц в одно и то же число приносят, и всегда до обеда. Сиди себе спокойно, и жди. А можешь и не ждать. Дедушка получит. Все равно, кто-то один за обоих расписывается. Нет, про пенсию это она так говорит, для отговорки. Тоже, небось, в кармане пусто, вот и не приходит. Как будто нам не она больше нужна, а ее вкусности разные. Без них мы прожить можем, они чего? – съел их и все, и нет, только во рту вкус остался. А вот без бабушки скучно, без нее как-то пусто, как нет чего в тебе, дырка, через которую вытекает, вытекает, и может даже все вытечь. Останешься совсем не ты, какой был, останется одна кожа сморщенная. А в ней никого: ни родных, ни близких, и ни для кого места нет. Плохо. И колбаса попалась плохая. Через два дня она неожиданно закончилась. А я подумала. Если бы маманька нам не такие толстые круги давала, а поменьше, как у нас в столовке нарезают, ее еще бы и на завтра хватило, и на послезавтра. Но на послезавтра вечером опять пришел тот дядя с маманькиной работы. Я сразу поняла, что он сегодня придет. Маманька глаза прятала и спать нас посылала, правда, уже не так настойчиво, как в прошлый раз, а так просительно. - Шли бы вы спать, а? Я помню, что я ей обещала, поэтому сама быстренько Натку умыла, сама ее уложила и мышкой на свой краешек дивана легла. Я, наверное, плохая. Надо спать, чтобы маманьке не мешать на колбасу зарабатывать. А мне опять не спится. Я глаза сильно-сильно закрываю, даже нос морщится и со щеками обнимается, ничегошеньки не помогает. Не могу ус-нуть, хоть кол мне на голове теши. Они совсем немного на кухне посидели, пошептались, похихикали, наверное, вино пили, потому что маманька из серванта хрустальные бокалы на длинной ножке доставала. Их только на Новый год иногда под шампанское на стол ставили, а нам в них газировку наливали, чтобы мы со всеми чокались и, как взрослые, при-ближение праздника по-настоящему почувствовали. Дядька осмелел, уже как хозяин на диване распоряжается. Не лег тихонько, как в прошлый раз, а обошел вокруг, приподнял меня и аккуратно на краешек уложил, даже одеяло мне под бок подоткнул, свернув его валиком. Беспоко-ится, чтобы я не упала. Я подумала, он, наверное, хороший, заботливый. Мой папанька никогда так не делал. Иногда хотелось, чтобы он что-нибудь сделал, обнял, на коленях покачал, или просто сказал какие хорошие слова, чтобы я опять поверила, что он не одну Натку любит, но и меня немного. А он… Наверное, у этого дядьки счастливые дети, если уж он обо мне так беспокоится, то как о них-то думает! Даже завидки берут. Везет же некоторым. А потом они с маманькой опять делали детей. Да так долго, с ума можно сойти. То дядька на маманьке лежал, то она на него садилась. Потом опять возле дивана стояли, и титьки маманькины в колокол звонили. Устали оба, липкие от пота. Я вижу их мокрые тела, они меня то рукой, то ногой нечаянно заденут. И запах, как у нас в раздевалке после урока физкультуры. - Ты все? – спросил он. Дядька большой-большой, а голос маленький, ласковый. - Да уж раз десять, - хихикнула маманька, - давно со счета сбилась. Какие такие десять раз и про что это она? Я ничего такого не заметила. Сначала хотела подумать, что это она про то, как они местами все время менялись. Но не подумала насовсем, догадалась, что они про что-то другое, взрослое, мне непонятное. - Ну и хорошо, - сказал он и вытянулся на диване во всю свою огромную длину. - Тогда давай заканчивать. - Как в прошлый раз? - Нет, устал я. Давай ты все сама делай. - Угу, - маманька словно ждала такого предложения, сразу юркнула к дядькиным ногам. Я смотрела через ниточки ресниц, как она быстро водила правой рукой вверх-вниз по дядькиной палке, а голова ее, как приклеенная, следовала за рукой. И тут началось! Рука дядьки накрыла мою коленку… 7 Из девчонок в классе я почти самая высокая. Но очень худая. Дедушка зовет меня дохлятиной. Так и говорит. - Ну что нам сегодня дохлятина из школы принесла? Или кишкой. - Кишка ты моя, кишка. Когда ты мясо на костях наешь? Записку-то в кармане носишь? - Какую записку? - Как это какую? А вдруг на улице свалишься от дистрофичности своей, чтобы люди добрые знали, по какому адресу тебя домой нести Я не обижаюсь. Дедушка у нас добрый. Просто у него такое воспитание. Так маманька говорит. Он и ее всякими не обидными словами ругает. Но у него получается, как будто он не ругает, а любовь свою проявляет. Старый, давно в школу не ходил, воспитания никакого. Это бабушка так говорит для нас, чтобы мы услышали и на него не обижались. А то мы будто обижаемся! Вот еще. Нор-мально говорит, даже с ним, таким баламутным, интереснее. Вон во дворе у нас дедка с собакой гуляет. Уж этот ворчит так ворчит. Мы его специально злим, а потом прячемся. У него самые обычные слова получаются страшно сердитыми, кусачими, даже холодно от них бывает. От нашего деда холодно не бывает, наоборот, хочется еще его по-слушать и к его колючей щеке сильно-сильно прижаться. Только потом все лицо огнем горит. У него не щетина на щеках, а кактус настоящий… Коленка у меня тоже худая. И нога худая. А рука у дядьки огромная, легла на мою коленку и всю ее до середины бедра накрыла. Дядька хитрый. Руку не положил, а только ей прикоснулся и замер. Слушает – как я себя поведу. Я сначала хотела испугаться и ногу под одеяло спрятать. А потом вспомнила, что маманьке обещала спать и не мешать ей. А потом еще вспомнила, что дядька, когда меня на край дивана отодвигал, одеяло валиком под бок мне подложил, а меня лицом к ним развернул, чтобы я не упала. А чего ему бояться, он же думает, что я сплю и ничего не вижу. Пришлось мне дальше притворяться. Он успокоился, рукой по ноге моей гладит, как-то по особому: не водит рукой, а пальцами шевелит, и так у него незаметно получается, маманька ничего не видит. А он еще пальцами пошевелил, и рука его остановилась… уже на моих трусиках, накрыла сильно выступающий бугорок. А пальцы сразу в лодочку собрались и волнами перекатываются, жаром обдают. Я много раз слышала от старших девчонок, – они в туалете на переменах курят и всякие всякости друг дружке рассказывают, - как надо себя возбуждать, да где чего пальчиком трогать, чтобы приятнее было, куда и сколько можно просовывать. Я потом дома пробовала: и рукой пробовала, и струей воды из душа. Ничего сверхприятного, чтобы, как они говорят, ноги сводило, или плакать от счастья хотелось. Так, ни рыба, ни мясо. А тут вдруг почувствовала, что мне приятно. И когда жаром внутри бугорка обдало, захотелось, чтобы дядька не останавливался, а даже надавил немного, и не через трусики совсем. Сама не хотела этого делать, а все равно стала к его руке бугорком прижиматься. Он захрипел: - Быстрее! – свободной рукой голову маманьки за волосы схватил и давай ее вниз надавливать, и диван раскачивать. А потом тоже прогнулся и громко, на всю квартиру, выдохнул. – Ух, давно так не освобождался! - Ну, ты даешь! – подыграла маманька. – Я чуть не захлебнулась. – А сама продолжала облизывать дядькину палку. А мне стало обидно. Потому что дядька сразу руку свою убрал. Наверное, испугался, что маманька увидит, что он делает. Из-за него я не узнала, как ноги сводит и как плакать от счастья хочется. Одно поняла: – взрослым это занятие очень нравится. Хоть маманька и говорит, что делает это для нас, чтобы колбасы и масла купить, а голос выдает. Я ее давно такой веселой не видела, разговорчивой и улыбчивой. Как-то даже помолодела она, красивой стала. Я, когда вырасту, тоже так делать буду, с дядьками. Или с мужем. Если у меня будет он, муж. Маманька легла рядом с дядькой, голову на плечо ему положила, а рукой волосики на груди перебирает, играется. - Слушай, как это у тебя получается? - Что это? - Ну, что ты так долго можешь? Я даже иногда думаю, что ты как заведенная машина и завода у тебя на всю ночь хватит. - Никакая я не машина, не выдумывай. - Ну, все же? - Да не знаю я, как сказать. - А ты скажи, как знаешь. Я пойму. - Ну… я вижу, что тебе нравится… что ты еще… ну… еще не совсем… устала еще не совсем, еще тебе хочется… вот я и того… ну, не спешу для себя. - Так ты это из-за меня так? Для меня? – и давай дядьку этого везде целовать: и в плечо целовать, и руку его, и волосатую грудь. А потом устала, наверное, на живот его своей грудью упала и прошептала: - Спасибо тебе. Обо мне никто… никогда еще… И чуть не заплакала. Потом приподняла голову и спросила. - В душ и по стаканчику чая? - Давай… Когда дядька с маманькой ушли на кухню, я полезла рукой в свои трусики. Не знаю, что меня заставило, но прикосновение к … показалось мне таким приятным, что я не удержалась и просунула пальчик туда, куда нельзя… 8 Первый раз после уроков не хотелось погулять с девчонками, полазить в скверике или совершить традиционный обход киосков. Из школы я торопилась домой. Даже не торопилась, летела. Ничего и никого вокруг не замечая. Что-то во мне кипело, бурлило, заполняло изнутри и поднималось, как тесто в кастрюле. И было этому чему-то тесно, рвалось оно наружу, я ни о чем больше думать не мог-ла. Как зомби. Или как заколдованная. Мне нужно было остаться одной, спрятаться ото всех. У меня появилась своя тайна, которую я еще не готова была доверить даже лучшим подругам, даже себе самой. Горело лицо, поднялась температура, меня бросало в жар и одновременно трясло от озноба. Как подозрительный сыщик, я обошла всю нашу маленькую квартирку, заглянула даже в тумбочку и в кладовку для обуви. Проверяла – не спрятался ли дома кто-нибудь. Не сделали ли в стене дырочку, чтобы подсматривать, а чем это тут разные хитренькие дети таким занимаются, когда они дома одни остаются? А потом закрылась в ванной, не включая света, разделась и… Дядька меня завел. Или разбудил.