Тяжелое лето выдалось в 1919 году. Колчак разорял

Сибирь, Деникин приближался к Харькову, Юденич угро-

жал Петрограду. Не дремали враги и в тылу: близ Петро-

града началось контрреволюционное восстание…

В конце июня, незадолго до занятия деникинцами

Харькова, был я в бою тяжело ранен. Признаться, не рас-

считывал больше гулять по белу свету, но меня отправили

в Москву, выходили, и в августе я уже смог явиться для по-

лучения нового назначения.

— Так и так, — говорю, — считаю себя вполне здоровым 

и прошу откомандировать обратно на фронт.

— Отлично, товарищ Пронин, — говорят мне, — толь-

ко поедете вы не на фронт, а в Петроград, поступите в 

распоряжение Чрезвычайной Комиссии по борьбе с 

контрреволюцией и саботажем.

Не сразу понял я характер порученной мне работы. То-

варищи мои, думаю, кровь на фронтах проливают, а меня

в тылу оставляют. Решил, что меня после ранения щадят и

хотят мне дать время окрепнуть.

— Очень хорошо, — говорю. — Разрешите идти?

— Получите путевку, — говорят, — и можете отправляться.

Приехал в Петроград, явился в Чрезвычайную Комиссию, 

послали меня к товарищу Коврову.

Расспросил Ковров меня — кто я и что я… Ну а что я

тогда был? Мастеровой, солдат — вот и все мои звания. Ис-

полнилось мне двадцать семь лет, царскую войну провел

в окопах, на фронте вступил в партию большевиков, доб-

ровольцем пошел в Красную Армию, знаний никаких, че-

ловек не совсем грамотный, одним словом — не клад. Все,

что умел делать, — винтовку в руках держать и стрелять

без промаху.

Значит, расспросил Ковров меня и говорит:

— Отлично, товарищ Пронин, пошлем мы вас на 

разведывательную работу.

Обрадовался я, думаю — на фронт пошлют, на передовые 

линии: в разведку я всегда охотно ходил.

— Терпение у вас есть? — спрашивает Ковров.

— Найдется, — отвечаю.

— Вот и отлично, — повторяет Ковров. — Нате вам ор-

дер от жилищного отдела, идите на Фонтанку, номер дома

тут указан, и занимайте комнату.

— Это зачем же? — спрашиваю.

— А все за тем же, — усмехается Ковров. — Вселяйтесь 

и живите.

— Ну а делать что? — спрашиваю.

— А ничего, — смеется Ковров. — Живите, вот и вся

ваша забота.

Тут я рассердился.

— Что вы, — говорю, — смеетесь надо мной, что ли?

Меня к вам работать послали, а не отдыхать. Я и так два 

месяца в лазарете пробыл, хватит.

— Нет, так не годится, товарищ Пронин, — отвечает

Ковров, и даже переходит со мной в разговоре на “ты”. —

А еще военный! Разная бывает работа. Иногда посидеть

да помолчать бывает полезнее, чем стрелять и сражаться.

Особняк, в который мы тебя посылаем, принадлежал Бо-

рецкой, важной петербургской барыне. Живет она в нем и

сейчас. Были у нее и поместья, и деньги в банках, и я даже

понять не могу, как она за границу не убежала. Или не ус-

пела, или понадеялась, что большевики долго не продержатся. 

Особняк ее национализирован, но дело в том, что

в особняке Борецкой хранится замечательная коллекция

фарфора. После войны устроим мы в ее особняке музей,

будем для рабочих и крестьян посуду по этим образцам

делать, а пока имеется у нее охранная грамота от Музейно-

го управления, и числится Борецкая, так сказать, 

надзирательницей над фарфором.

Слушаю я Коврова и ничего не понимаю.

— Ну а я тут при чем?

— Ты, — продолжает Ковров, — поселишься у нее.

Квартира большая, авось найдется для тебя комната. 

Подозрителен нам ее дом, понимаешь? Давно за ним наблюдаем. 

Ни в чем она не замечена, не уличена, но… Надо, что-

бы там свой человек поселился. Объясни ей, что, мол, ра-

нен был, демобилизован, вышел в отставку, поправляюсь,

живу на пенсию, вас беспокоить не буду…

— А дальше?

— Дальше ничего. Живи и живи. Из дому выходи поре-

же, со старухой не ссорься, а покажется что-нибудь 

подозрительным — приходи. Понятно?

Понимать, конечно, особенно нечего было, но не понравилась 

мне такая работа.