Ной,  худой  и жилистый  патриарх  уже  через  несколько  дней  плавания  возненавидел  свои  ковчег  со  всем  экипажем,  а  в  глубине  души  и  Господа  Бога,  погубившего  род  людской  и  придумавшего  ему  эту  пытку.  Жизнь  в  Ковчеге  была  сродни  жизни  в  грязном,  мокром  подвале.  Отовсюду  сочилась  вода  и  непрестанно  капало,  в  огромных  темных  трюмах  стоял  спертый,  гнилой  воздух,  сырой  настолько,  что  его  пить  можно  было.  С  нижних  палуб  несло  жутким  зловонием  скисающих  припасов  и  не  смолкал  вой  измученных  животных,  непонимающих,  почему  за  людские  грехи  страдать  выпало  им.  Жизнь  превратилась  в  бесконечную  каторгу  выноса  кишащих  червями,  скисших  припасов,  откачивания  воды  и  чистки  трюма  от  кала  животных,  липкого  как  клейстер  и  шпаклевки  текущих  бортов,  погружающих  людей  в  безмолвие,  и глухую,  беспросветную  озлобленность.  Когда  они   собирались  в  каюте  Ноя,  огонек  светильника  выхватывал  из  тьмы  костистую  худобу  рук  и  ключиц,  запавшие  щеки,  ввалившиеся  глаза,  а  бороды  мужчин  и  волосы  женщин  отсвечивали  нежной  зеленью  плесени.  Они  почти  не  разговаривали,  а  под  аккомпанемент  бесконечного  дождя,  которого  уже  не  слышали,  ели  холодную  пищу  и  возвращались  в  огромную,  гулкую  тьму  Ковчега,  где  все  время  протяжно  трещало  и  поскрипывало.  У  всех  болели  ноги  от  приступов  ревматизма  и  мучили  фурункулы,  которые  жена  Ноя  лечила,  привязывая  к  ним  размокшие,  заплесневелые  сухари.  Только  мокрицы  процветали  в  Ковчеге,  бурно  размножаясь  и  огромными  стадами  ползая  по  его  бортам  и  переборкам.


На  поверхности,  от  бесконечного  дождя  пузырились  воды,  и  плавали  доски,  деревья,  и  взбухшие  трупы  людей  и  животных.  Ной,  выходивший  из  зловонной  тьмы  Ковчега  под  серую  пелену  дождя,  чтобы  подышать  и  собрать  летучих  рыб,  убегал,  когда  подплывавшие  киты  и   сладкогласные  русалки  с  необхватными,  налитыми  грудями  певуче  спрашивали,  почему  Бог  так  жестоко  обошелся  с  Землей.  Однажды,  уже  промокнув  до  нитки,  он  уже  собирался  уходить,  как  увидел,  что  кто-то  плывет  к  Ковчегу  мерными,  спокойными  гребками.  Смерть  вскарабкалась  по  скользким  от  плесени  бортам  и молча  прошла  мимо  онемевшего  от  страха  Ноя,  решившего, что  она  пришла  за  ним,  и  залезла  в  приоткрытый  люк.  Там,  даже  не  смотря  по  сторонам,  она  спустилась  по  скрипучему  трапу,  и  мимо  кладовых,  стойл  и  клеток  животных,  мимо  камбуза,  где  сейчас  жена  Ноя  шутила  с  невестками, -  « От  этой  сырости  мы  скоро  превратимся  в  рыб.  У  нас  вырастут  плавники  и  жабры,  а  вы  девки,  будете  метать  икру.  По  миллиону икринок  за  раз.  Как  быстро  мы  размножимся»,  и  где  от  осязаемой  сырости  взлетали  с  кухонного  стола  рыбы  и  ели  мокриц  на  стенах.  Она  прошла  мимо  тянущих  тележку  с  калом  хищников  сыновей  Ноя  и забилась  в  маленький  закуток  на  корме,  где  в  переполненном  Ковчеге  раньше  стояли  клетки  с  кроликами,  уже  пошедшими на  корм  беркутам.  Там  её  разыскал  Ной. « Ты  пришла  за  нами?» - спросил  он.  « Нет», - ответила  Смерть,  которая  уже  сделала  свою  последнюю  работу; навестила  дрейфовавшего  на  связке  бревен  изможденного  человека, у  которого  от  цинги  выпали  зубы,  и  не  в  силах  разгрызать  рыбу,  он,  угасая,  жевал  водоросли.  Так  Ной  стал  первым  смертным,  поговорившим  со  Смертью.  Она,  в   своем  тупом  всеведении  знала,   что  должна  прийти  на  Ковчег,  и  быть  здесь.


Ной,  сперва  содрогавшийся  при  мысли  о  незваном  пассажире,  мало-помалу  привык  ней,  и  стал  проявлять  вполне  объяснимое  любопытство  к  Смерти.  Он,  все  чаще  и  чаще  приходил  с  чадящей  лампой  к  ней  и  разговаривал.  Это  было  весьма  странное  общение. « Ты  хочешь  есть?», - спрашивал  Ной.  « Нет», - отвечала  Смерть. « Почему?», - спрашивал  Ной.  « Я  уже  ела», - отвечала  Смерть,  и  так,  путем  долгих  расспросов  изможденный  дрейфом  в  грязи  Ковчега  патриарх  узнал,  что  Смерть  поела  один  раз,  придя  в этот  мир,  и  будет  сыта  этой  пищей  до  конца  дней.  Ной  не  удержался  и  спросил  Смерть,  когда  он  умрет,  и  она  ответила,  наполнив  ему  грудь  иглами  холода,  а   душу  горестной  опустошенностью.  Но  ходить  к  Смерти  он  не  перестал,  так  как  сделал  ошеломляющее  открытие; Смерть знала  все!!! Это  тупое,  монотонное  существо,  с  первого  своего  дня  знало  судьбу  всех  людей  от  рождения  мира  до  нового  взрыва  Вселенной,  это  утвержденное раз  и  навсегда  расписание,  по  которому  странствовала  Смерть.  Поэтому  её нельзя  было  ни  обмануть,  ни  подкупить,  потому  что  она  творило  будущее,  которое  неизменно!


Ной  в  приступах  безысходной  тоски,   нередко  выцарапывал  на  стенах  каюты  рисунки  о  жизни  в  Ковчеге,  что  бы  потомки  оценили  его  подвиг,  а  потом,  возненавидев  Ковчег  до  того,  что  разбивал  о  его  борта  парящих  в  его  сырости  кальмаров,  стал  рисовать  ножом  сцены  из  прежней,  допотопной  жизни,  когда  пороки,  за  которые  казнило  водой  род  людской,  доставляли  людям  искреннюю  радость.  Теперь  же,  возвращаясь  от  Смерти  с  горевшей  от  её  коротких,  односложных  рассказов  головой, Ной  стал  зарисовывать  их,  что  бы  ни  забыть  и  как-то  упорядочить.  На  него  нашло  горячечное  исступление  от  развернувшегося  космоса  будущего,  который  извергала  равнодушная,  туповатая  Смерть,  и  он  посвятил  всего  себя  записям.  Он  забросил  все  дела  на  Ковчеге,  который  выжил  только  инерцией  заведенного  им  раньше  порядка.  Страсть  заточила  и  усилила  его  способности,  и  когда  рисунки  не  вмещали  в  себя  будущего,  Ной  за  один  миг  придумал  алфавит  и  стал  сопровождать  их  пояснительными  надписями,  совершенствуя  их  раз  от  разу.  Рисуя  и  вырезая  надписи  он  пел  о  том,  что  запечатлевал,  не  задумываясь,  сочиняя  прекрасные  песни.  Ковчег  изнутри  покрывался  цепочками  рисунков  записей,  всякий  раз  как  Ной  возвращался  от  Смерти,  и  как  клетка  в  своих  хромосомах  хранит  о  себе  информацию  о  своем  будущем,  нес  в  себе  повесть  о  судьбе  человечества,  которое  выйдет  из  его  зловонного  чрева.  В  горячечной  лихорадке  Ной  даже  не заметил,  что Ковчег  едва  не  погиб,  когда  отдрейфовал  далеко  на  север,  где  дожди  сменились  мокрыми  снегами,   тучи  замерцали  сиянием  солнечного  ветра,  а  на  палубе  стала  нарастать  корка  льда,  от  тяжести  которой  затрещал  корпус,  и  лишь  только  ветер,  который  вызвали  заревевшие  в  предсмертной  тоске  слоны,  спас  их,  утащив  на  юг.


Когда  Ковчег  с  грохотом  сел  на  мель,  ставшую  впоследствии  вершиной  горы  Крест  Петра,  Ной  очнулся  от  пророческой  лихорадки  и,  выйдя  на  осклизлую  палубу,  увидел,  как  расползаются  тучи,  и  маленькое  и  жалкое,  багровое  Солнце  освещает  его, - живые,  позеленевшие  мощи,  и  его  семью,  выглядевшую  еще  хуже.  А  Смерть  даже  и  не  думала  выходить  из  Ковчега  и  смотреть,  как  отступает  вода,  а  над  раскисшей  землей,  загаженной  обглоданной  падалью  и  гнилыми  корневищами  вспыхивают  радуги, - вначале  одна,  потом  вторая,  третья, и  вскоре  небо  сияло  десятками  радуг.  Когда  земля  посохла,  Ной,  у  которого  один  вид  Ковчега  рождал  желание  уйти  от  него  подальше,  зашел  на  корму  к  Смерти. « Кто  найдет  мои  записи?», - спросил  Ной.  Ответ  Смерти  поразил  его.  « Не  знаю.  Он  придет,  но  я  его  не  знаю». « Он,  что,  не  умрет!».  « Не  знаю». Ной,  долгие  месяцы  как  в  бреду  выцарапывающий  на  дереве  историю  человечества,  что  частью  своей  души  был  уже  там,  вдруг  почувствовал,  как  в  его  сердце  входит  пророческий  дар.  С  торжеством  превосходства  смотря  на  Смерть,  он  оттолкнула  её, - на  стенах  ковчега  больше  не  было  свободного  места,  и  за  её  спиной  нарисовал  руины  Ковчега  и  среди  них  молодого,  стройного  мужчину  в  лампасах  и  с  восставшим  мужским  жезлом.  Это  был  Петр  Толмачев.  Его  прапрапрадед,  донской  казак  станицы  Зимовейской,  Игнат  Толмачев,  был  сподручным  Степана  Разина  и  после  поражения  его  резни-восстания  на  Волге,  скрылся  в  казачьих  станицах  в  низовьях  Яика,  где  занялся  ловлей  осетров  и  белуг.  Петра  произвела  на  свет  столетняя  старуха-знахарка,  пропахшая  змеиным  жиром.  Она  осмотрела  распухшую,  посиневшую  грудь  матери  Петра,  из  которой  сочилась  зловонная,  белесая  жидкость  и  сказала, -  «Рожай  скорее,  будешь  грудью  кормить,  рассосется,  а  так  заживо  сгниешь». И,  ровно  через  семь   месяцев,  видно  слишком  буквально  поняв  слова  знахарки,  она  родила  последнего,  одиннадцатого  ребенка, - жалкого,  тщедушного  и  очень  беспокойного мальчика,  который  еще  в  чреве  матери  царапал  её  изнутри,  стремясь  на  свободу.  Принявшая  его  повитуха  улыбнулась,  увидев  открытые,  живые  глаза  ребенка.  Но  братья  его  невзлюбили  и бросали  ему  в  колыбель  крыс,  изгрызавших  колыбель,  но  ребенка  почему-то  не  трогавших.  Он,  беспокойная  душа,  выжил,  вылечил  мать,  и,  еще  не  умея  ходить,  ползая  по  двору,  гонял  кошку,  как  будто  готовился  к  грядущей  схватке  с  тигром-людоедом.