«Что я такого сделал, в чём провинился, что задолжал родине? Почему я родился с бременем долга на душе? Да ещё с долгом, возместить который надо кровью. Разве я был рождён  с какой-то определённой целью, указать которую мне смогут только по достижении мной определённого возраста? Мне казалось, я рождён во имя жизни, а не ради исполнения чужой воли, указывающей на убийства. Что такое родина? Кто говорит мне, что я должен ей что-то? Чьими устами ко мне обращается она? Для меня родина – это травинка, лесок, речечка, небо, солнце, земля, родители. И ни от кого из них я не слышал слово о долге: ни от солнца, ни от неба, ни от леса, ни от речки, ни от почвы, ни от мамы, ни от папы. Никто не напоминал мне этого раньше, никто не вспомнит впоследствии. Но на каком-то определённом этапе в жизни вдруг выясняется, что я живу в долгу перед кем-то. И в долгу не трудовом, не производящем, не созидательном, а военизированном, разрушающем, обязательном. Именно возвращения этого долга с меня требуют. Да, требуют в порядке принуждения, а после – хоть БОМЖом становись, тебе ничего не скажут, ведь ты выполнил цель своей жизни – вернул долг неведомой родине. И оказывается, что родина на самом деле – небольшая кучка людей, стоящая у власти, управляющая действиями народа, контролирующая исторический процесс, движущийся по спирали и расширяющий круг убийств и всеобщего заблуждения. Управление же достигается подавлением свободной воли каждого отдельно взятого человека и всего населения в целом. Человек вводит в массы свои идеи, массы, безоговорочно их принимая, внедряют их в головы детей.

  Юношу, ещё не сформировавшегося человека, принуждают клясться в его готовности убивать других; но это безумие затмевается эвфемизмом «служение отечеству» и торжественностью ритуала присяги.

  В конечном счёте, парнишка оказывается в неразрешимом положении: на перепутье между внутренним голосом, совестью, и давлением, оказываемом на него должностными лицами, выражаемом в беспрекословном подчинении приказам старших, какими бы чудовищными или нецелесообразными они ни казались. С одной стороны, вечно пренебрегаемый сначала и неизбежно терзающий впоследствии внутренний зов; с другой – не просто угроза, а действительная неотступность реального наказания, выраженного в телесной форме. С одной стороны, пренебрежение и попирание всего человеческого, что есть в тебе в угоду третьих лиц; с другой – клятвопреступление, караемое законом.

  Крайне бесчеловечное, преступное, намеренно достигаемое обманным путём, ничем логически не обоснованное право одних взимать клятву в безропотном подчинении с подростков, не определивших для себя своё отношение к подобного рода обещаниям, ещё только-только начинающих познавать жизнь. Понимая это, становится очевидным, что всё так устроено целенаправленно. Клятва есть средство управления. Поклявшись, человек поставил себя в безвыходное положение полного подчинения тому, кто взял с него клятву. К сожалению, юноши, которых заставляют под видом добровольной патриотической основы присягать на верность правительству, которое их обманывает, утверждая, что они клянутся родине, народу, поступают легкомысленно, в силу возраста, когда задумываться о столь серьёзных вещах пока не приходит в голову, чем и пользуется правительственный аппарат.

  В результате, для мальчишек присяга является торжественным ритуалом, праздничным событием, необходимым, но о котором вскоре забываешь, как и о произнесённых словах, не посеявших добрые семена уважения к ближнему и бережного отношения к своему дому. Поэтому те самые ребята, произносившие слова верности родине, а значит, всем согражданам, придя в казарму, начнут оскорблять друг друга, воровать и отбирать имеющееся у соседа, драться. И после срока службы отношение не изменится – по-прежнему личный интерес будет преобладать над общественным; сохранятся нападки на соотечественника за отстаивание своего имущества, найдущие выражение в унижении личного достоинства. Не поменяется отношение и к провозглашённой родине, ежедневно инфантильно засоряемой, в том числе и присягнувшими. Потому что это всего лишь слова, придуманные когда-то кем-то с целью иметь рабов, не способные вызвать любовь и уважение, заботу, и без того от рождения свойственные человеку, к мифическому культу. Ведь, если бы текст присяги облагораживал человека, менял его в лучшую сторону, это значило, что он не обладает благочестивыми основами. Но слова только тогда имеют воспитательный эффект, когда дело ими и ограничивается. Сталкиваясь с реалиями, действуя, совершая поступки, человек становится тем, что проецирует. Поэтому, когда на бумаге одно, а в части, на плацу противное, ребёнок руководствуется последним, поскольку жить ему среди людей, воспитанных в казармах, среди отношений, а не листков бумаги. Вот и призывают восемнадцатилетних, лишённых сформированных в убеждения взглядов, но обладающих необходимой физической силой, нужной правителям, так как такими легко управлять. Для того и изобрели присягу, чтобы всегда, под угрозой наказания держать человека в узде.

  Но ритуал ритуалом, а внутренний голос всё равно остаётся незримой путеводной стрелкой. Только для чиновников клятва не пустой звук. Ведь за отказ подчиниться приказу, который чудовищен, у них имеется железобетонный повод наказать тебя по изобретённому ими закону. И клянётся мальчишка не президенту, не отдельному лицу правящей власти, а всей системе; тем, кто заменит действующую верхушку, и последующим госпОдам.

  Можно возразить, что при смене власти, моё обязательство повиновения ей аннулируется – я же присягал тогдашнему правящему кругу. На это новое руководство ответит, спросив: «Разве ты не живёшь по законам, установленным нами по отношению к каждому, и не выполняешь предъявляемых к тебе требований? А раз выполняешь, значит, принимаешь наше главенство, следовательно, и клятва действительна».

  Но есть ответ куда проще и безоговорочный: «Ты присягал родине. А когда родина просит, ты обязан повиноваться». Только «родина» на деле всегда требует, принуждает. В то время, как перед просящим нет обязательств.

  Чтобы жить в покое и почёте, я должен в возможной перспективе отнимать жизни у других. Господи! Да неужели таков удел человека?! Я хочу служить миру, не служа при этом делу войны. Хочу служить правде, а не в угоду экономическим интересам страны. Мне дана одна жизнь, и я хочу посвятить её на созидание. Хочу сеять добро».