Мой отец умер, когда мне было десять лет. Умер совершенно нелепым образом: пьяный у себя на кухне упал и ударился виском об угол стола. Вся родня вздохнула с облегчением: он был еще тем тираном. Пил мой папа конечно очень много и вел себя при этом самым позорным образом, но что касается образования, был далеко не глупым человеком. Говорить он мог на трех языках, а материться на пяти; математику и физику знал настолько хорошо, что один раз, за деньги, помогал одному знакомому подготовиться к экзаменам в институт. Я очень хорошо помню его холодный осуждающий взгляд, когда он помогал мне разобраться с домашней работой по математике. Если на тебя когда-нибудь смотрели, как на полного идиота, и если после этого ты еще долго чувствовал свою бесполезность и никчемность, то ты поймешь, о чем я пишу. Надо отдать ему должное: он меня никогда не бил. Чтобы я ни делал, ничто не могло спровоцировать рукоприкладство. Однако глупость - это то, что он никак не мог снести, и в моменты моего “непонимания” он мог наградить меня сильной затрещиной. Отец конечно не вбил в мою голову больше понимания (он особо и не старался), все, что он сделал, это привил ребенку страх сделать что-то не так и, как следствие, боязнь вообще что-то делать. 

В общем, я был ребенком, замкнутым в своем мирке, как какой-то "зашуганный" зверек, который не особо понимает кто он, что здесь делает, и кто те люди, которые на него таращатся. Совершенно нелюдимый, я витал в каких-то нелепых фантазиях и грезах, замыкаясь от жестокого и непредсказуемого внешнего мира. 

Подобное психическое состояние продолжалось еще долго после смерти моего отца. Но потом все радикально изменилось. 

Что меня заставило вытащить голову из этого аутистического мышления во внешний мир? Это хороший вопрос. Очевидно, что любопытство. 

Интересным было то, что любопытство не просто проявилось - оно вырвалось, как огромное цунами, и поглотила все сферы и грани моей жизни. В итоге я просто не мог насытиться жизнью: мне всего было мало. Результаты этой ненормальной и всепоглощающей жадности ты прекрасно помнишь: был период времени, когда мой алкоголизм и пристрастие к наркотикам дошли до такого пика, что никто из тех, кто меня знал, уже и подумать не могли, что я из этого выберусь. Одним словом, на мне стоял жирный общественный крест. 

Но я забегаю вперед. Сейчас я хочу рассказать тебе, как я слез с "тревожного крючка".

В школе я учился очень плохо, как до смерти отца, так и после. За мной никто не следил, меня никто не проверял, поэтому все, что мне нужно было делать, чтобы не нарушать этой гармонии - это врать матери по поводу домашних работ, которые якобы всегда были у меня сделаны. Мать поверила в то, что ее ребенок старается учиться и делает домашние задания; а то, что у него одни двойки, так это от того, что он не особо смышленый. То, что мальчика не предлагают перевести в класс для умственно отсталых - уже хорошо. 

Да, я не особо проникся учебой, но не было ни одного урока, который бы я пропустил без ведома родителей. Я никогда не прогуливал. и подумать не мог, что можно прогулять урок: это было немыслимо. Выход за эти границы сулил мне встречу с тенью моего отца. Это конечно же были не единственные границы. Мало кто из моих сверстников к девятому классу не курил, многие уже познакомились с алкоголем, некоторые уже делали свои первые шаги в сексуальной жизни. Ничего подобного со мной не происходило. Я жил в своем маленьком мирке “всенедазволенности”. Меня со всех сторон окружали абстрактные стены, через которые то там, то сям просачивалось зло. Проблема в том, что, как и у многих подростков, у меня не хватало ментальных ресурсов (мозгов, одним словом), чтобы идентифицировать зло как зло. Для меня это было просто нечто, что было мне не дозволено, нечто по ту сторону тревоги. Вряд ли бы я осмелился закурить: меня бы разорвало на части от внутреннего напряжения. Вот это я и называю “сидеть на тревожном крючке”.

В один чудесный солнечный день один из моих одноклассников убедил меня прогулять урок по всемирной истории. Уж не знаю, как ему это удалось: подробностей я не помню. Мы пошли за школу, там был огромный парк. Окна кабинета истории, который находился на третьем этаже, выходили как раз на этот парк. Так вот, я очень четко помню, как стоял и пристально смотрел на эти окна. Я не знаю поймешь ли ты, что тогда творилось у меня в душе. Я помню сильное смущение, раскаяние, я не то, что не наслаждался своим побегом - он стал для меня непереносимым бременем. Я с бешеным напряжением ждал наказание. Ждал его дома, но там мне никто не сказал ни слова, все было как обычно; ждал его на следующий день в школе, но там тоже никому не было до меня никакого дела. Наказание не последовало: всем было плевать. Не помню, как я тогда отнесся к этому, но сейчас мне кажется уместным считать это событие моментом, когда я соскочил с “тревожного крючка”.