Уже много и сказок и малых рассказов написано было мной. И однажды приехал я в Таганы свои, тут-то и приступились ко мне земляки: «Ты вот, Толя, писать научился. Но только для маленьких всё, для детей! Написал бы ты лучше о нас, как мы пьянствуем да дурачимся здесь!»

Странным мне показалось подобное. Говорю:

– Вот об этом пишите вы сами.

– Да мы не умеем.

– И я не умел, – отвечаю им. – Научился, когда надо стало!

Прошёл годик-второй. Нет, не пишут. То ль действительно не умеют, то ль писать не хотят. Да и к слову сказать, и самих Таганов к тому времени уже не было. Сожгли их по весне.

И вот в очередной свой приезд присел я на скамеечку у пруда, и что сам вспомнил, что мужики, тут же рядом сидевшие, подсказали, и получились у нас «Тагановские были», позже переименованные в «Камешник» с ударением на последнем слове.

А переименованные потому, что хотя и не сразу, а  добрались мы до дня, с которого началось разрушение деревни. И получалось, что началось оно со срытия Иваном Камешника, – пригорка маленького на окраине Таганов.

– Для чего срыл бульдозером Камешник? – навалились мы на мужика.

– Так карасиков надо было тогда для живца, – отвечал Иван.

И поведал он нам о карасиках; заодно о драчливом Матрёнином петухе; а потом об останках от мамонта, что он вырыл когда-то на Камешнике. О домовом, поселившемся после пожара на печной трубе, о Федуле и сыне его я и сам раньше знал… Вот с русалками вышло много сложнее. У всех представление о них было разное и невразумительное. То же самое о бобрах!

Так от всех этих странностей да таинственностей и нарисовалась у нас не совсем внятная история гибели Таганов. А до изначальных причин гибели мы в тот раз так и не добрались.

Уезжая я взял с земляков своих обещание, что когда у них выдастся время свободное, то пускай уж напишут они окончание к «Камешнику» с ясным всем объяснением причин исчезновения деревеньки нашей. Обещались. Думаю, что напишут. Должны написать. Как говаривал Михаил Евдокимов, не всё в деревне дураки живут!

Глава IV. Леший

1

Зима после разборок с русалками спокойно прошла. Разве что перед самой весной вошли зайцы в раздор с лесниками. Так зайцы зимой смирные: спустит сверху начальство какую-нибудь загибулину на их головы – зайцы сразу же соберутся под мёрзлой луной, прочитают закон. Под луной же и выставят его на голосование. Под луной же и подсчитают свои шарышки-бюллетени.

И что интересно, не было случая, чтоб подбросили в урны к ним посторонние шарышки. Хоть бы эти же тетерева или рябчики не подбрасывали. Уж на что мужики безобразники, а и те не бросали им шарышки. Да никто не бросал…

А весной той конфуз получился. Спустили им сверху «Закон о лесной загибулине» – зайцы сразу же выставили закон на голосование. Пришли утром его результаты подсчитывать, – а их шарышки-бюллетени медведем испорчены.

То ль малина вдруг забурлила в его животе, то ль весна с половодьем в тот год такими выдались? Сперва не приходило весной половодье – потом пришло! Забурлило и вылилось во все стороны! Может, и у медведя так: забурлило и вылилось?..

И остался «Закон о лесной «загибулине» населением не принятый. Да и будь закон принятый, всё равно толку не было бы. Потому что был писан закон для зайцев лесных – беляков, а был выставлен на голосование среди полевых – русаков!

А лесные, как жили всю жизнь в беззаконии, так и дальше остались в своем беззаконии жить и других плодить!

Для разборок с конфузом таким лесник новый был прислан в леса. Пни с валежником в своём ведомстве пересчитал, да и вдруг короеда нашёл. Зайцы, те пошустрей, разбежались по кустикам, а жуки-короеды замешкались – ну вот их и нашли!  

Да и как не найти – не бывает лесов без жуков-короедов! Как без зайцев или тех же рябчиков. Или без мужиков! Мужики и жуки даже и по звучанию имён своих схожие. Мужики с испокон веков детей своих короедами называли, когда ласково сказать им что-нибудь собирались.

Да только попробуй ты это всё новому леснику объясни! Козни начал он строить лесным жителям, дерева рубить не давал. Как увидит, везёт мужик брёвна из лесу, тут же и остановит его и давай стыдить:

– Ты зачем в лесу эти растения, насаждения губишь? Вокруг сколько стоит деревень нежилых? А в них – ветлы да липы с осинами! Вырубай их – и денег с тебя не возьму, и деревья настоль толсты, что в лесу вполовину таких не найдёшь!..

Но нет, не понимали своей выгоды мужики! Знай прут из лесу сосны с елями да берёзами. Хотя и соглашаются с лесником для приличия да на словах, чтоб избавить себя от ругательств его. А для встречи с ним песню выучили:

        Не рубите дерева, мужики!

        Не рубите!

        Ради гнездышка грача,

        Не губите сгоряча!..

Как увидят кокарду чужую в ночи, так и грянут во все глотки из тракторов эту песню дурашливую…

Да… То ли выгоды не понимали своей, то ль деревья с грачиными гнёздами вырубать не хотели, то ль новую «загибулину», отнимающую у них рощи мужицкие, признавать не желали! Не знаю, в чём дело… 

Лесника же расстригу, в ночи шастающего, Лешим прозвали.

Леший не успокоился, в Таганы стал ходить с агитацией. Подбивал Герку Петина цех кустарный открыть при его новом ведомстве. Книгу толстую в переплёте показывал. 

Слышно было в ночи:

– Конкуренция да коммерция – главный двигатель в жизни нынешней! Раньше многое недоступно простым людям было. Возьми эти же фаллосы. Их лишь за морем, в музее английском за огромные фунты-стерлинги можно было увидеть. Да и то не для всех вход открытый был. Даже за фунты эти ненашинские. А теперь – всё пожалуйста – в полном доступе!

Тут же Герку и спрашивает:

– Ты хоть в городе был?

– А зачем… – сопит тот в ответ.

– То-то. Незачем!.. А народ туда ездит. И фаллосы сейчас, нашим бабам особенно, по доступной цене за рубли предлагаются!

Герка тоже свой ум, свои знания перед Лешим высказывает – не охота ему круглой бестолочью показать себя:

– И у нас в Таганах мужик был – Митрей звали. Так он за бесплатно свой людям показывал…

– И кому его фаллос ваш митревский нужен был? – смеётся расстрига.

– Да нет… Никому. Просто так говорю… Он и в баню всегда с тремя шайками из-за этого дела ходил…

– Да при чём же тут шайки? – уж сердится Леший.

– Не при чём… Это я просто так… Он как в баню идти – так обвешается этими шайками, словно не в баню, а на базар продавать их пошёл…

– Я тебя, олух, спрашиваю: я тебе шайки или другое чего продавать предлагаю? Ты в книжку взгляни: в ней, что, шайки или что иное показано?..

– У нас в банях полы зимой дюже холодные… – гнёт своё Герка Петин, – так Митряй в одну шайку для большего удовольствия ноги сунет, в другую – свой фаллос колечками сложит, чтоб в холоде на полу его не застудить. А из третьей сам моется!

Обижался ещё. Беда мне, говорит, с этим делом! И сам уж не рад с этими шайками! Ну, сочувствовали ему…

– Ладно. Вот тебе книга, вот полено… – ухмыльнулся расстрига-лесник. – Вырезай, давай, фаллосы – хоть копируй тот митрявский, хоть музейные…

– Лучше митрявский, – Герка малость прищурился, пригляделся к картинкам из музея английского и ещё повторил:

– У него посерьёзней был…   

Развилась в Таганах конкуренция вещам английским. В стародавние времена Левша их блохой уязвлял, а тут Леший с Геркой их митревским фаллосом уязвить собрались!

Только не получилось у них что-то с фаллосом. У Левши получилось с блохой, а у них что-то нет. Компонентов каких-то расстрига не смог для изделий достать. Да и местные мужики, как узнали, что жёны их стали заначки себе для каких-то покупок делать, взбунтовались:

– Да где, – говорят, – это видано, чтобы бабы заначки устраивали?

Учинили допрос им с пристрастием, а потом всей толпой к Герке Петину:

– Доставай, – говорят, – да показывай: что для наших баб настрогал?

Достал Герка им свой из ширинки – показывает… 

Хорошо, что успел от взбесившихся мужиков на трубу удрать.

Мужики ему снизу орут:

– У нас это у каждого в штанах есть! Этим баб наших не удивишь! Ты нам англицкий покажи!

– Вот вам англицкий!.. – Герка сверху орёт. 

Достаёт из трубы что-то жуткое, прокопчённое и показывает мужикам эту штуку похабную, да ещё и хохочет во всё горло: «Нате вам!»

Да. Конечно же, уязвил мужиков… 

Пока бегали по деревне за лестницей (не нашли таки лестницу), пока сообразили, что можно без лестницы – из рогаток врага обстрелять, – уложил Герка фаллосы в рюкзачок.

А уже дело к вечеру шло, и труба с домовым на шум-гам к их собранию причалила. И вот метров за сотню по воздуху, словно чёрт перенёс на трубу греховодника. Да и кто, кроме чёрта и мог пособничать Герке в деле столь пакостном?

Домовой, что сидел на трубе, только пикнул – не стало его! Герка вместе с мешком в трубу сходу нырнул. После этого затряслась труба, словно баба от хохота иль щекотки. Дым кольцами начала выпускать, наподобие курильщика, через миг уж окутала всю реку и деревню  кольцами и пропала!

А вслед за ней и лесник пропал.

2

После этого половодье на спад пошло. Река разом вошла в своё русло да так и осталась в нём наравне с берегами. Дамба в Камешнике отдала свою землю реке, и овраг глубиной метра в три, по которому протекала река, был замыт ярко-красным песчаником.

А потом вдруг опять прибывать начала вода. Сроду не было, чтоб средь лета вода прибывать начала! Не спокойная выходила весна: то леса «загибулину» выкинули, то река из повиновения выбилась!

Пошли с розыском по реке. Следы странные у воды обнаружились. Словно тут по ночам дерева или баб здоровенных кто-то на берег вытаскивал. А потом снова в воду закидывал. Потому что не было дальше следов. Только вдоль берегов трава сильно примятая! 

Стали далее разбираться.

Плотины бобровые увидели – тут уж вовсе умом раскорячились!

– То, что из-за плотин вода в прибыль пойти могла, – это может быть, это мы понимаем… – чесали затылки свои мужики. – Бобры-то откуда в реке взялись?

Ни отцы и ни прадеды не слыхали про зверя такого! Русалки да лешие с водяными, да мленья различные – это дело известное!.. А бобры?

Непонятное дело…

Стали люди с тех пор сторониться реки. А она никак не успокаивается. Посреди Таганов родничок вдруг забил. Дней за десять поднялся камыш, расплеснулась болотинка, словно вечно лежала она среди улицы. По дощечкам да жёрдочкам стали люди ходить вкруг неё, чтобы не утонуть!

Ну да если река на бугор, на деревню сумела прийти, то хоть как ты её обходи, а добром это дело не кончится…

Федул нос табачищем набил, обошёл берега: в удивлении рот раскрыл!

– Словно в детство попал, – говорит. – В детстве Шулка такой же была. Молодая, в зелёненьких бережках, как зачерпнутая! И гляди-ка ты, к старости снова стала молоденькой! Вот всё пишут, что жизнь по спирали вперёд развивается! А какая спираль, если речка вновь в детство пришла?

Да и вдруг загрустил после этого. И вдруг вспомнил корову, да тут же гармонику, что мечтал себе в детстве купить. Да про шали с серёжками, что до свадьбы жене своей будущей были обещаны, вдруг вспомнил. И говорит жене:

– Старики мы с тобой уже, Санка, а подарков всю жизнь друг от друга не видели! Да и нет сил корову держать уже…

– Ты к чему? – жена спрашивает.

– Продавать надо нам коровёнку, пока в цене…

– А что есть потом будем?

– А что хошь, то и ешь! – отвечает Федул. – А я всю жизнь в рот молочное не бирал и под старость уже не возьму.

Санка и согласилась с ним: видно, вспомнила, что, в самом деле, не пьёт муженёк молоко.

– Продавай, – говорит.

На том и порешили.

Посадили корову в машину колхозную, повезли продавать. Санка дома осталась. Федул продавать коровёнку поехал. А к вечеру запродал  перекупщикам и с подарками да с гармоникой, о которой всю жизнь мечтал, к Санке отправился.

По дороге в рюкзак хвойных веток набил, чтобы встречные думали, что подарки везёт. Зарядил нос нюхалкой для бодрости и вступил на опасный путь возвращения.

Вступил с песнями да прибаутками под гармонику. Знай теребит её, на басы с голосами жмёт – благо, по две лишь клавиши тех и других на гармошке игрушечной – не запутаешься в нажимании. Заливается, верещит поросёнком гармоника. Изо всех домов люди высовываются, смотрят люди, дивуются на Федула:

– Никак Санке подарки несёшь?

Федул песни орёт, отвечает сквозь музыку:

– Вот «тальянку» для Санки купил, чтоб играла да пела на радости!

– Значит, продал коровку?

– В момент! Сто пудов накупил всякой всячины для жены! И «тальянку» в придачу!

Дошёл до низинки. И прямо полез, чтоб по жердочкам не обходить, да увяз в грязи – носом хлопнулся в лужу проклятую, ещё сколько-то побарахтался – и кончал свою жизнь, не дойдя до родимого дома каких-нибудь ста шагов…

Нехорошая вышла смерть. Несуразная. Средь деревни болотина увела мужика…

Вслед за тем пчеловод из деревни исчез. Ну да это по собственной воле иль прихоти. 

Раньше пасеку мужичок тот держал. Землю тоже держал. Чтобы было куда его пчёлам за мёдом летать. 

Ну, а так как работников, пчёл, было много на пасеке, то и требовалось каждый день наверх данные о работе их передавать, за проделанный пчёлами труд отчитываться. Да и перед женой тоже надо отчитываться. А она вовсе в городе в это время жила. Каждый день не наездишься! Вот и подал Филиппыч заявку на телефон.

Обсчитали ему стоимость кабеля с аппаратом. Земляные работы и сам он уже научился подсчитывать. В аккурат перед этим свои земляные работы с горючим и прочим расходом на поле подсчитывал. И чем больше подсчитывал, тем и больше убытку за год выходило. И дело к тому шло, что кредит надо брать!

Да известно же, голь на выдумку хитрая! 

Выбрал он день, когда жена в гости приехала; вышел чай с ней на улице пить, говорит:

– Нашёл способ я, как от убытков избавиться и кредиты не брать. В этот год мы с тобой в минуса ушли. А на будущий год ещё больше горючее подорожает, да запчасти, да стоимость телефона ещё… Вовсе не рассчитаться с долгами нам!

– Ну, и что ты решил? – жена его спрашивает.

– В поле не выезжать, а пчёл всех распродать – чтоб с долгами как есть рассчитаться!

– А прибыль где?

– А вот это и есть прибыль! – радуется Филиппыч. – Раз в поле не выедем, денег, ясное дело, не заработаем! Но зато и долгов у нас тоже не будет! Это и будет нам с тобой прибыль!

– Поступай, как сам знаешь, – сказала жена и уехала в город…

И Филиппыч хотел вслед за нею уехать, да очередь телефонная подошла! Не его, правда, очередь, а всеобщая – деревенская! Власть давно уж обещанный таксофон-автомат Таганам поднесла!

Ну а так как в деревне из всех жителей к тому времени лишь Филиппыч был, то и главным охранником установленному телефону он стал. И неудобно сделалось мужику уезжать после этого из Таганов!

Да не только Филиппычу, хоть кому неудобно бы сделалось уезжать после этого! Столько лет ходил, надоедал всем своим заявлением на телефон – а тут только поставили – и уехал? Любой мужик, хоть Филиппыч, хоть нет, постеснялся бы уезжать.

Так что будем и дальше мы называть его просто мужик.

Стал он при телефоне жить. 

А уже через месяц хватились того мужика. Сперва думали: к ребятишкам уехал… Потом позвонили им. Нет, оказывается, не был у ребятишек! Поохали да поахали по столь странному исчезновению.  

Да со временем позабылась вся эта история. Вместе с ней и мужик. А деревня, в которой он жил, и до этого уж давно в позабытых ходила.