Дождь той весной лил как из ведра, грохотал по крышам. Вода

просачивалась в мельчайшие трещины, размывала прочнейшие

фундаменты. Земляные пласты, годами лежавшие незыблемо,

сползали, точно кучи шлака, на дороги, увлекая за собой дома,

автомобили и бассейны. Деревья падали, обрывая линии

электропередачи, и вся округа сидела без света. Реки выходили из

берегов, заливали дворы, разоряли дома. Те, кто любил друг друга, то и

дело ругались, вспыхивали ссоры, а вода все прибывала, и ливень не

утихал.

Лени тоже все злило. В школе она была новенькой, всем чужой —

девушкой с расчесанными на ровный пробор длинными прямыми

волосами, которая ходит в школу одна, поскольку друзей у нее нет.

Она сидела на кровати, подтянув худые колени к плоской груди.

Рядом валялась открытая книга в мягкой обложке, «Обитатели

холмов»[1]; уголки потрепанных страниц загибались. Сквозь тонкие

стены Лени слышала, как мама говорит: «Эрнт, милый, ну пожалуйста,

не надо. Послушай…» — и сердитый ответ отца: «Оставь ты меня в

покое».

Опять они за свое. Ругаются. Орут. Еще немного, и мама

разрыдается.

Такая погода будит в папе худшее.

Лени взглянула на часы у кровати. Если она не выйдет сейчас,

опоздает в школу, а привлекать к себе внимание куда противнее, чем

быть новенькой. Она это испытала на своей шкуре: за последние

четыре года Лени сменила пять школ, и нигде ей не удалось стать

своей, но она все равно не теряла надежды. Лени глубоко вздохнула,

вытянула ноги и соскользнула с кровати. Прокралась к двери, прошла

по коридору и остановилась на пороге кухни.

— Черт подери, Кора, — произнес отец, — ты прекрасно знаешь,

каково мне.

Мама шагнула к нему, протянула руку.

— Тебе нужна помощь, милый. Ты ни в чем не виноват. Эти твои

кошмары…

Лени кашлянула, чтобы привлечь их внимание.

— Привет, — сказала она.

Отец взглянул на нее, тяжело вздохнул и отошел от мамы. Вид у

него был измученный и жалкий.

— М-мне в школу пора, — пояснила Лени.

Мама выудила из нагрудного кармана розового платья, какое

носили официантки, пачку сигарет. Лицо ее осунулось от усталости:

вчера мама работала в вечернюю смену, сегодня ей выходить в обед.

— Иди-иди, а то опоздаешь.

Голос у мамы был нежный, спокойный. Мягкий, как она сама.

Лени боялась и остаться дома, и уйти. Странно — или, скорее,

глупо, — но ей частенько казалось, будто она единственный взрослый

в семье. Балласт, без которого ветхая скрипучая лодка Олбрайтов

неминуемо даст крен. Мама беспрестанно «искала себя». Что она

только не перепробовала: посещала ЭСТ-тренинги[2], занятия по

раскрытию человеческого потенциала, всевозможные духовные

практики, ходила в унитарианскую церковь[3]. Даже буддизм

исповедовала. И везде хватала по верхам — усваивала лишь то, что ей

подходило. Чаще всего, думала Лени, дальше футболок и афоризмов

дело не заходило. Что-нибудь в духе «Что есть, то есть, а чего нет, того

нет». Толку от всего этого было чуть.

— Иди, — сказал папа.

Лени схватила со стула рюкзак и вышла. Когда за ней

захлопнулась дверь, Лени услышала, что родители снова ругаются.

— Черт подери, Кора…

— Эрнт, ну пожалуйста, послушай меня…

А ведь когда-то все было иначе. По крайней мере, так говорила

мама. До войны они были счастливы. Они тогда жили в трейлерном

парке в Кенте, у папы была хорошая работа механика, а мама все

время смеялась и танцевала под «Частичку моего сердца»[4], когда

готовила обед (признаться, из тех лет Лени запомнилось лишь то, как

мама танцевала).

Потом отца забрали в армию, отправили во Вьетнам, он был

ранен, попал в плен. Без него мама совсем растерялась. Тогда-то Лени

и поняла, до чего та слаба. Некоторое время мама меняла работы, они с

Лени кочевали из города в город, пока не осели в коммуне хиппи в

Орегоне. Там они работали на пасеке, шили мешочки с лавандой,

которые продавали на местном рынке, и участвовали в антивоенных

демонстрациях. Мама отчасти переняла повадки хиппи — ровно

настолько, чтобы вписаться в коммуну.