Сука-жизнь

101 стихотворение

  • Сука-жизнь
    101 стихотворение
    Анатолий Жариков
    Сука-жизнь | Анатолий Жариков

    Анатолий Жариков Сука-жизнь

    Приобрести произведение напрямую у автора на Цифровой Витрине. Скачать бесплатно.

Электронная книга
  Аннотация     
 332
Добавить в Избранное


Та сука, которая родила щенят, и они, слепые, тыкаются во все стороны света, ищут жизнь, визжа и бодая друг друга. А жизнь-то в суке-матери, в ярком дне, в миске с молоком, жизнь везде и в них самих. Быть может, так и не заметят этого, так и не поймут… Это первая книга избранных стихотворений.

Доступно:
DOC
Вы приобретаете произведение напрямую у автора. Без наценок и комиссий магазина. Подробнее...
Инквизитор. Башмаки на флагах
150 ₽
Эн Ки. Инкубатор душ.
98 ₽
Новый вирус
490 ₽
Экзорцизм. Тактика боя.
89 ₽

Какие эмоции у вас вызвало это произведение?


Улыбка
0
Огорчение
0
Палец вверх
0
Палец вниз
0
Аплодирую
0
Рука лицо
0



Читать бесплатно «Сука-жизнь» ознакомительный фрагмент книги


Сука-жизнь


Анатолий Жариков

101 Стихотворение

Сука-жизнь

Город,улица, подземный переход

                                Ждану

Насторожённый ворох слов,

как мусор неуютных улиц;

и с хваткою пришитых пуговиц –

торговые ряды лотков.

 

Отставленного локтя ближе

приблизиться уже нельзя

к непонимающим глазам,

напоминающим о жизни.

 

И злы и молоды глаза

апостолов серпа и молота.

Аптека. Улица. Вокзал.

Столовая родного города.

 

Маэстро стынущей стране

 в худой обувке на резине

 в подземке на одной струне

 концерт играет Паганини.

 

И граждане от злобы дня

бегут домой по снегу талому,

и тает музыка огня

на кухне в запахе метана.

 

Я заказал себе глаза,

ты отпустил усы и бороду.

Нас ожидал большой вокзал

большого города.

 

Но утро, трезвое, как трусость,

всё оставляло на местах:

будильник, улицу, турусы,

у памятника мента.

 

Озябшему ещё пенять

на пошлый день в косую строчку.

Жену, купеческую дочку,

на валенки не поменять.

 

Сними подземный переход,

играй патетику на скрипке,

идёт простуженный народ,

бросает искоса улыбки.


Но ты слепого дня добрей,

играй при всём честном народе,

crescendo в нашем переходе

для завтрашних календарей.


***

Кореш готовит лыжи,

только без родины тесно,

на кладбище под Парижем

нету свободного места.

 

Может, теплей и будет

там, где бабло и фиеста.

Всё-таки, женское место

красит женщину, люди.

 

***

Долгий вечер, дальний вечер.

Тёплая, как солнце, пыль в горсти,

тихий шёпот: "Господи, прости

человеку человечье…"

 

***

 Ты лучше жизни не перечь

 и смерть на завтра не пророчь,

 поскольку день ещё не ночь

 и жизнь ещё не стоит свеч.

 

И воду в ступе не толочь,

 поскольку есть живая речь.

И надо эту речь беречь

 и с нею что-то превозмочь.

 

И надо эту жизнь беречь,

поскольку день ещё, не ночь.

И надо что-то превозмочь,

 поскольку жизнь не стоит свеч.

Триптих

             …Мы платили за всех, и не нужно сдачи.

                                                  И. Бродский

1.

Мы и счастливы тем, что мы просто люди,

что не знаем, что было, и не помним, что будет.

И грешны лишь в том, что на этом свете

после тех двоих появился третий.

И что дождь слепой, и что ветр пархатый,

мы сегодня и в этом уже виноваты.

Если б не было ада и райского сада,

мы бы мудро придумали это сами.

И чтоб небо с овчинку, а щель с баранку

показались, избрали вождей и тиранов.

Время выйдет, помрём и за кошт казённый

станем частью земли, а потом чернозёмом.

 

2.

Мы построили сами костьми и стихами

беломорканалы, амуры и бамы.

И теперь, назвав историю дурью,

вспоминаем про это, когда закурим.

И чтоб наши вожди, дай бог, не проснулись,

именами их называем улицы.

Если уж ползуч, зачем ему крылья.

Если мы в дороге, значит, будем пылью.

Мы звенели словами, шумели медью,

мы составили речи из междометий.

А читая стихи и пия от скуки,

мы не знаем, куда деть ненужные руки.

 

3.

Мы не любим кулак, что нам тыкают в морду;

мы бедней индейца и богаче Форда.

Мы смеёмся так, как гогочут гуси,

мы не плачем, когда над нами смеются.

Мы сначала посеем, потом запашем,

 всё, что после будет, будет нашим.

И что после запашем и что посеем,

 отдадим попугаям и канареям.

Мы б хотели жить, и как можно чаще,

 нам хватает ста капель для полного счастья.

Наши кони храпят, горят наши трубы.

Мы ещё научимся целовать в губы.

 

***

                          М.Х.

Нам тесно на своей земле,

и пчёлы на цветы садятся.

Не долго остывает след;

нам тесно на своей земле,

на красной глине, на золе.

Песок не держится на пальцах.

Нам тесно на чужой земле.

И пчёлы на глаза садятся.

 

***      

Ещё не ясен приговор,

 мучителен процесс дознания.

И жизнь взамен торгует вор

на миг безумного признания.

 

Из пропасти растущих глаз

 взошли ответы на прошение:

 и оправданье и прощение,

 и приглашение на казнь.

 

***

Что человек? Живуч веками,

 тысячелетья за спиной;

 когда должно быть с головой,

 есть, как и прежде, с кулаками.

Есть страсть делить вино и хлебы,

и грязь, и голубое небо.

Но тень по-прежнему чиста

 того проклятого креста.

И выше той горы святой

 ни в сердце места,

 ни в искусстве.

Невыносимо. Больно. Грустно.

Но путь один. И место пусто.

 Борис Пастернак

Столько лба, что места

на Сенатской площади.

И в зрачках судьба.

И лицо породистой лошади.

Рубцов

Две родины в одну слились;

погоста тень, мазута слизь.

До звука смертного сопрано

равнины даль и неба высь,

щемящье, сучье слово жизнь.

И органично и органно.

 

***

И у виселицы последнее желание,

и у зрителя великодушие ложное.

И поэзия – крови переливание

 из пустого в порожнее.

 

***

И нищие и вдоль и поперёк,

и скоморохов пудреные лица.

Обвислый зад зажравшейся столицы

щекочет запад, а потом восток.

В провинциях, однако, всё как встарь:

блины пекут, отцеживают брагу,

расчёсывают новый календарь

и рубят ясли новому варягу.

Март

Ветер колкий, но уже слабый,

день морозца, день мерзкой хляби.

Налились поволокой бабы.

Март. Увлажнённая почва

в предвкушении творчества.

Немного тепла и больше

ничего не хочется.

 

Упрощается до дыхания шум.

Без желания не задуть свечу.

Мир – один закопчённый чум.

Ты, пока ещё видят глаза,

интересен другим, но за

перевалом глухим твоим

ни хрена не растёт. Даже дым.

 

Вы, изысканного словца

девы, имели в руке творца

бороду, а не что иное.

Что укропом мой огород,

в марте словом набряк народ.

В слове память: кто мы такое.

Март – глагол,

ещё в состоянье покоя.

В селе

Та, что темна своим древним именем,

 будит утро глазами синими.

 

–Знаешь, милая, за окнами-ставнями

 снег семь дней стоит нерастаянный.

 

Я дорог пророк, ты любви пророчица,

мы уже прочли сто лет одиночества.

 

Мы уже забыли земные заповеди,

на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».

 

Мы уже сто лет как уже не болеем

и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.

 

Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,

или «С лёгким паром» или что подсказывают.

 

А когда метель закрывает ставни,

зажигаем свечи или в снах летаем.

 Пиано         

                     Николаю Хижняку

Кипяток на горку чая в чашке,

 тёплые носки да чистая рубашка,

 луч в ловушке синего стекла,

 сигареты, вечер, свет и мгла.

Убеганье, приближенье снова,

 колыханье, колебанье. Слово.

Первые знакомые черты.

Боже, я готов, готов ли Ты?

 

***

Плоды уже медвяно липки

 и вытекает жаль из груши,

 обшарив сад, нас обнаружив

 глазами не рождённой скрипки.

 

И ветер паутины нить

 находит и тревожит синие,

 дрожа на кончиках ресниц

 чувствительными Паганини.

 

***

Неглиже от second hand,

 гвоздь советский из штиблет,

 чай, полпачки сигарет,

 гость вчерашний на обед.

Вам, щетина, сколько лет?

Сквозь газету тихий свет,

 вроде светит, вроде нет.

 

***

Не всё так близко, что слышится,

 не всё так хорошо, что пишется,

 не всякая икона светится,

 не каждая – в небо лестница.

И слово, что на заборе

 начертано, – не история.

Не всякая птица – ворон.

 

***

Хозяин из меня совсем никудышный,

ни молотка, ни гвоздя, ни отвёртки в доме,

одни мыши

и ветер гоняют куски соломы.

 

Город, в котором живу я, вымер,

дома и улицы разбрелись по свету,

и никто не помнит даже имени

страны, которой у меня нету.

Босх

В конце зимы или весны

 запахло рыбой, луком, салом,

 войдя в стихи со стороны

 плевков гремучего вокзала.

 

И там, где оборвался звук

 и свет творившего концерта, –

 следы слипающихся рук,

 вылавливающих консервы,

 вычёсывающих из волос,

 выскабливающих из расщелин.

 

Мне эту музыку принёс

 пёс, пёсьей обглодав свирелью

 желтея жуткостью луну,

 когда у вас скрипели перья,

 пыля заказом на дому.

 

***

Из сплетен круга, друга тыков,

 билетных сводок, газет между строк,

 затылков и взглядов, и чувств обрывков

 да из того, что щедро отвалил Бог,

 

судьбе нелёгкой, драконьей, сиповой,

как обидную фигу выкрутил на бис,

вышептал, выговорил, выхрипел из лёгких, из

 спешно бегущей крови нежным больное слово.

 

Чтоб остаться, опрокинувшись в зрачке фотоаппарата,

 сидеть, положив на кота свою рыжую котячью лапу,

 и затем, сморгнув на Васильевский,

 на промятом диване залечь

 в отстранённой, чужой земле,

 где и в спальне чужая речь.

 

***

Он разум тешил байкой о пространстве,

 поскольку опасался темноты,

 что в храмине в углу, вечерней,

 но более стеснялся пустоты

 в стране, где не имели земли

 в своём размахе тяги к измеренью,

 вернее, в упрощенье постоянства.

 

Построил город на хребте холопа,

 и в то окно, что прорубил, Европа

 три века с изумленьем зрит

 на лапти на ногах кариатид.

Что поднялось, не опустив другое?

На тёмной вере варварская Троя

 замешена и потому стоит.

 

И ночью, разметав подушки,

 как пойманная рыба, через рот

 дышал дыханием болот.

Купцы, бояре, хлопы, воровьё, –

 не выпущу! – поскольку всё моё.

Ум потеряет счёт подушный,

 когда историей стечёт.

 

"Он держит жезл в одной руке, другой

 сгибает, как тарелки, мир дугой.

В усах усмешка, что твоя гроза,

 рассеяны в далёкий день глаза.

Какой-нибудь потомок мой на -не

 взнесёт его на бронзовом коне,

 коли не разворуют медь в стране".

 

На дубе с потревоженной корой –

 глядела женщина – как распускались ветви, –

 глаза от солнца заслонив рукой.

Лаптём хлебая щи, жуя намедни,

 зевал Евгений, и скучал Лаврентий.

Снаряд, отпущенный рукою росса,

рассек простор, осматривает космос.

 

***

Весна. Полдня предложению суставы ломаю,

правила синтаксиса вспоминая.

Земное по дождю соскучилось наверняка,

как по слезе щека.

Молодые деревья не краше старых,

тощи, как первые овощи на базарах.

И как акварелью апрель ни прикрась,

на большаке после дождя грязь.

Так и при каждой новой власти

будет неточной рифма "краще".

 

***

От А. Фета с приветом «здрасьте»

и до радостного Экклезиаста

и поэзии после Бродского,

нам сказали, суть идиотские.

 

Что поэзия? Это жжение

жизни жившего против правил.

Плохо пишут красивые женщины,

некрасивые слишком правильно.

 

Что поэзия? – рыжая вруля,

не приложишь к сырой ране.

Что в итоге её выбирает? –

память, петля, изгнание, пуля.

 

***

Две вещи, которых не тронет тлен,

вызывающие ужас, уничтожающие страх:

женщина, живущая на земле,

Бог, обитающий на небесах.

 

***

Заверните меня в кожуру от слов,

 начертайте на камне: "Здесь был Иванов".

 

Не ломайте речь, не курите дымов,

успокоенный не любил «Дымок».

 

Я возьму с собою краюху дня,

 посолите крупной солью меня,

 

 из кромешной мути той книги книг

 зачитайте вслед самый первый стих.

 

Я уйду, себе пожелав "будь здоров",

 выбивайте пыль из моих ковров.

 

***

Сбиратель слова светлого, плебей,

 орган из паутины лета,

 ты чьих крестов кладбищенских, кровей

 чьих? из какого света

 пришёл? и из какого мрака

 явился?

Я не знаю. Снова

 в кусочек праха и в кусочек слова

 хочу, как на луну собака.

 

***

На полу, вымытом до нищеты видимой.

В воздухе, заражённом йодом и валерианой.

Под полоской  света из щели оконной.

На самом дне дня, развалившегося на два.

И глядишь обалдело:

 навсегда совпавшее со своей тенью,

 ещё не вещь и уже не вещь, тело.

Стреноженное

1.

Поэзии русской помойки гребать,

 выпрыгивать в окна и спать на чужбине,

 далёкий размах океана и ныне

 и присно да Парижская мать,

 да пражские стены, германские камни,

 камея Швейцарии, плоть корсиканки

 да Греции ветхие пни и горшки,

 помилуй мя, Боже, я – сука тоски,

 я – вой на луну, третий глаз Моны Лизы,

 не видим Тобою, не выжжен отчизной.

2.

По горсти отбирала у моря,

 чтоб глядеть, по глотку у простора,

 чтобы петь. Ни вины, ни укора.

Ишь,

 в доме том вместо платья висишь,

 как ножом порезана тишь,

 по России по ком голосишь?

 

***

И вот тебе и дай и на,

 зимой дождём захлюпала страна,

 и грязи потекли по всей стране,

 и за ворот и за ворота. –Не

 выходи и не распахивай пальто,

 на улице февраль и воздух свежий,

 и люди – если встретишь, то

 в глаза надышат, то полжизни срежут.

 

***

Размозжена дорога, ветер злой,

 знобит поля и ни души одной,

 голодным хатам челюсти свело.

–Брат город Каин, где твой брат село?

 

***

Плывёт земля и облака над ней,

и под спиною мощный аппликатор

из щебня и стеблей; то слово Сартра,

то сон Дали в далёкой вышине.

То птица (хвост бы свой подать

туда, где звук не означает смысла

уже). Парящим – благодать

и в бреющем без мыла.

Что будем делать, Отче? Ни шиша

не отстоялось, но отшелестело.

Ты видишь, мой невидимый, душа

уже гораздо тяжелее тела.

 

***

На сонную муху села сонная официантка.

Расхотелось жевать. Осень напоминает фугу,

 повторяясь в дождях и франтах-

 листьях, уходящих по кругу.

 

В осени гуще время, плотней пространство,

 шагая, только и слышишь свои шаги.

Уходя в никуда, утешаешься всё-таки

 неутешительной континуума константой.

 

Неуверенно просишь повторить, горло

 дышит севером, ответ на вопрос "сколько?"

 опускает осиянную голову

на жалкую сдачу на плоскости столика.

Кабачок  Франсуа Вийона

Здесь грызла кости маета метафор

 такая, что, упав на столик,

 официант, рванув рубаху, плакал,

 как алкоголик.

 

Здесь сиживали Лермонтов и Блок,

 и стриженые женщины Бодлера

 им пели и плевали в потолок

 и в биосферу.

 

Здесь, не поймав мыша, плясал чердак,

 и стены падали, и неуклюжесть Баха

 была сильней, чем тёмный кавардак

 Бетховенского страха.

 

Здесь правил африканский тамада,

 имея скулы древней пирамиды.

И если кто-то суесловил, да

 был битым.

 

Здесь чувства и огромные глаза

 расписывали Босх и Врубель,

 и опускалась чёрная звезда

 собаке в руку.

 

 Здесь было место для убогих всех;

 весна цвела, гниение отбросив,

 и жрал стихи в камине красный смех,

обезголосев.

 

***

                                                       Василю Стусу

Поколенью заплёванных улиц, стандартных домов

 посвящаю победный свой хрип над судьбою; отрыжку

 всех великих затей громадья и могил без гробов

 возвращаю, как фраер фартовый, наличкой

 той великой державе закрытых решётками глаз,

 наши спины ласкавшей когтистою лапой самицы,

 забывавшей про имя, крестившею цифрою нас,

 где друг дружке аукнуть, и было в лесу заблудиться;

 отрывая от локтя помятое дверью крыло,

 прижимая к губам, как бомжара с горилкой посуду,

 где метались солёные зубы меж выбитых слов,

 сохраняя в последнем сознанье "я всё-таки буду",

 я, рождённый садовником быть, белых роз

 воспеватель, выхаркивал строчки о мрази;

 в новый век созидателей новых фантазий

 старый город каштанов меня, разыскав, перенёс.

 

***

От жажды умирали над ручьём,

 тянули нескончаемую требу,

 кривили губы чёрные: "За що?"

 и не было руки делить семь хлебов.

 

***

Боже мой, я скажу, когда мне надоест

 подниматься по грязным ступенькам подъезда,

 долго звякать ключом, в дверь ввалившись, засесть,

 не раздевшись, в берлоге, в окопе, в насесте.

 

Я скажу, когда горькою станет вода,

 кислым хлеб, когда муха за рамой

 станет белой, а с неба ночная звезда,

 отгорев, упадёт на траву за оградой.

 

Я шепну, когда длинная тень по углам

 перестанет метаться и станет короче,

 разговор, как ни кинь, начинается там,

 где кончается слово и ставится точка.

 

Я откроюсь, что славил пустые углы,

 петлю куртки, а не обитателя оной,

 улыбался простою оттяжкой скулы,

 ждал не писем, скорее, шагов почтальона.

 

Но я был приобщён и к иной красоте

 в те минуты, когда и не думал об этом.

Что скрывать мне в твоей неземной пустоте,

 когда стану невидимым в этой?

Продолжая наблюдения

Осень – изношенная одежда лета,

 каждый второй в государстве лишний,

 и спутник необходим планете,

 как фига пустому карману нищего.

Фаллос – древко знамени животворящей глины,

 то, что случится с нами, – результат бессилия

 времени перед пространством;

 по-настоящему страшно –

 остающимся в этом мире.

И потому как жизнь – игра

 и смерть, как следствие азарта,

 сегодня – это вчера,

 переигравшее завтра.

 

***

Не сбежать лопаткам, проколов матрац,

 и в подушку надышишь прадавнее ууу,

 ночью пряди растут быстрее, чем глаз

 состригает их золотую копну.

Эта кость жива; повторяешь её

 всю в подробностях, сколько можешь мочь,

 и сквозь тёмные обмороки хрипишь: “Моё!”,

 о ребро крича как в шестую ночь.

 

***

Домой вернулся Одиссей,

 на век состарилась Европа,

 и до нуля число гостей

 уже остригла Пенелопа,

 

 в себе замкнулась. И камин

 рассыпался. Прошла эпоха,

 не колыхнув рядно гардин.

Вино допил, собака сдохла.

 

Зачем куда-то уезжать?

Вернёшься, всё забудешь снова

 на той странице, где молчать

 над тройкой букв, держащей слово.

 

***

Я видел души в профиле лица

чиновника, поэта, подлеца,

тень закрывала веки им, однако

я не заметил в них ни тени страха,

и независимо, какими были уши,

ничем не различались души.

Вздымался несгибающийся перст,

потела в жмене суетная сдача,

вослед нам скручивалась фига на удачу,

не изменялись души, как окрест

не изменялись контуры ландшафта,

всё так же уголь выдавала шахта,

где часто падал снег, валили лес,

кидали лохов ловкие кидалы,

святили пятый угол мусора,

играли Моцарта. Да так, что и тела

им аплодировали в вечно тёмной зале.

 

***

Всё вышептал, осталась от гвоздя

 дыра, от подошвы лишь радость

 скольжения, но слово “рай” здесь

 сказать мне некому, отсюда исходя.

 

***

Друг на друга больше не плюют

 и на зло не машут кулаками,

 не желают; и спокойно мрут,

 словно мухи за осенней рамой.

 

Меч не вынут, яда не нальют,

 пулей не шугнут ворон за речкой.

Произносят пакостные речи,

 скучно пишут, в одиночку пьют.