1

Произошла эта история в Тамбовской деревушке Масловке весной 1990 года. Началась она с возвраще­ния из Москвы в деревню Мишки Артони и его жены Маняни, где они скрывались от колхозной посевной. И вряд ли бы судьба Масловки так круто изменилась, если бы Мишка Артоня не сфотографировался с Пре­зидентом СССР Михаилом Сергеевичем Горбачевым на Калининском проспекте, вернее, не с самим Прези­дентом, а с его портретом в полный человеческий рост, вырезанным из сантиметрового фанерного листа. Но на Мишкиной фотографии нельзя было отличить жи­вого Горбачева от его имитации.

Итак, Мишка Артоня возвращался из Москвы, где он успешно скрывался от посевной. Двери автобуса скрипнули, раздвинулись. Мишка спрыгнул на землю в молодую травку, густо покрытую толстыми белесы­ми червями гусиного помета, и начал принимать из автобуса сумки, которые подавала ему жена и ставить их без разбора в траву. Жена, полная толстоногая женщина, неуклюже, задом, слезла с высоких ступеней, потянулась к сумкам, увидела, куда их поставил Миш­ка, и заворчала:

— Ослеп? Изгваздал…

— Вымоешь, — буркнул, перебил Артоня и пошел впереди с двумя самыми тяжелыми сумками.

Пока они были в Москве, Масловка изменилась, зазеленела. Мишка почувствовал легкую грусть, пе­чальную сладость от свидания с родными местами и жадно окинул взглядом позеленевшие, похороше­вшие деревья возле вытянувшихся в один ряд, лицом к лугу, хуторских изб. Запенилась желтоватой дымкой толстая кудрявая ветла у Полинкиной избы, поблески­вали на солнце зеленью высокие тополя возле дома Шурки Булыгина и у нового серого клуба. Около магазина стоял понуро серый старый мерин с узкой телегой. Ни весна, ни сочная зелень не радовали его. Видать, напахался — сил нет голову опустить к молодой траве. Вид понурого мерина напомнил Артоне, что пора картошку сажать. Это неприятно озаботило. Ес­ли б не огород, он еще бы пожил в Москве. Но Маняня, жена, заела: поехали домой, поехали, люди теперь лук посадили, должно, картошку сажают. Не выдержали больше двух недель. Зато от колхозной посевной открутились. Не пришлось хрип гнуть на дядю.

Возле телеги стояли два мужика. Мишка Артоня издали узнал длинного худого Андрюшку Кирюшина — механика и Колю мельника. Андрюшка гово­рун, насмешник, анекдотчик, да и мельник болтун дай Боже. Артоня избегал их языков, не встревал с ними в споры. Ученый. Обсмеяли однажды принародно… И надо именно им торчать сейчас у магазина. Были бы еще кто, Мишка непременно остановился бы, погово­рил, рассказал бы, как гостил у сына, что видел в Мо­скве, непременно показал бы фотокарточку, где он стоит рядом с Михаилом Сергеевичем Горбачевым.

— Артоня, привет, — остановил Андрюшка. — По­годи, угости московскими сигаретами.

Мишка поставил сумки, полез в карман за пачкой «Примы». Маняня, тяжело дыша, остановилась рядом.

— Я думал, ты «Марлборо» угостишь, — съязвил Коля-мельник.

— Перебьешься… Марборов подай ему, — вмеша­лась Маняня. — Сам, как Марьин боров, а побира­ешься!

Колю боровом назвать нельзя. Он хоть и плечис­тый, и морда круглая, но поджарый, узкозадый.

— Какой я боров, — засмеялся Коля. — Это Анд­рюшка рядом с тобой боров. Это точно!

Андрюшка вообще сухая жердь рядом с толстой Маняней. И Мишка сразу понял, что Коля здорово уел жену, и подумал: «Молчала бы лучше, не разевала хлебало!»

Почувствовала промах и Маняня и надолго умол­кла.

— Как там Москва? — снисходительно спросил Андрюшка.

— Бурлит.

— К людям из Москвы едут сыновья помогать огород сажать, а ты в Москву, — съехидничал Анд­рюшка.

Мишка Артоня, чтоб перевести разговор от непри­ятной темы, спросил у Коли серьезным тоном:

— Ну что, выбрали председателя сельсовета?

И Коля и Андрюшка были сельскими депутатами.

— Отложили до конца посевной. Да и вот, — кив­нул Коля в сторону магазина. — Довыборы. Нынче вечером собрание.

Мишка Артоня увидел на двери магазина две жел­тые листовки со смутными, неясными пятнами пор­третов кандидатов в депутаты. Чьи портреты — от­сюда не разобрать.

— Ух ты, прям, как в Москве! — восхитился Ар­тоня.

— А ты думаешь, мы тут без тебя лапти плести начали. Прогресс! — хмыкнул Андрюшка, щуря свои голубые глаза.

— И кто это? — хотел было подойти поближе к на­клеенным на дверь листовкам, но Коля ответил:

— Васька Свистун да Захар Бздун.

— Свистун да Бздун — кандидаты! — заржал Миш­ка. — Ну, твою мать, и навыбирали мы депутатов!

По Мишке и Коля с Андрюшкой не годились в де­путаты. Он их обоих из списков при голосовании вычеркнул. Но в жизни Масловки депутаты никакого значения не имели. Выбирали для галочки. На другой же день после выборов сами депутаты забывали, что они депутаты. И когда подходили перевыборы, долго удивлялись, узнав, что они депутаты. Несмотря на шумные московские выборы, в Масловке все прошло тихо и гладко, как и в прежние времена. Правда, один из депутатов, Василь Микитич Амелин, молчаливый скрытный мужик — из-за этих качеств он лет тридцать был бессменным депутатом, так вот он через три дня после избрания его депутатом переехал на жительство в райцентр, в Уварово. Оказалось, что он там еще в феврале купил дом, но по привычке своей смолчал об этом даже во время своих выборов. Пришлось назна­чать перевыборы. Ваську Булыгина, по прозвищу Сви­стун, работавшего ночным председателем, то есть сто­рожем правления, Мишка считал пустым человеком. И вот на тебе. Свистун кандидат в депутаты. Портрет висит. Каждый входящий в магазин любуется на него. А Захар Бздун — он и есть Бздун. Одним словом все сказано. И кто-то один из них станет депутатом. Смех, твою мать, да и только!

Надо сказать, Мишка Артоня был честолюбив. Любил быть в центре внимания, но нечасто этого удосуживался. Остро завидовал Анд­рюшке Кирюшину. Тот, где бы ни появлялся, сразу вокруг него народ, смех. Бесцеремонный, наглый, лю­бого уест. Длинный, руки всегда в карманах, рот от­крыт, голубые глаза блудливые. Не нравился он Миш­ке. Артоня пытался, как и он, балагурить, но не полу­чалось у него. Изредка, когда выходила шутка удач­ной, он долго смаковал ее про себя, заново переживая успех. Видя ажиотаж с выборами по всей стране. Миш­ка тоже не прочь был попасть в бюллетень, но никто его не выдвинул, а сам не решился высовываться. Народ в Масловке такой — засмеет. Нарочно, чтобы досадить выскочке, вычеркнут. Потому-то и захохотал так ехидно Мишка, когда Коля сказал ему, что Сви­стун да Бздун кандидаты в депутаты. И Маняне хоте­лось показать, как смешны ему эти депутатские игры. Жена уж не раз подковыривала его, мол, гляди, му­жики власть берут в руки, а ты спишь. Скоро зем­лю у колхоза отберут, сельсовет всем командовать будет. «Жди, так тебе и отдадут землю, — огрызнулся Мишка. — Догонят и еще добавят». Но в душе тем­нело. Хоть и пустое дело масловское депутатство, а все же…

— Одни картежники подобрались, —  хохотал Миш­ка. — Ох и часто заседания будут проходить у вас до зари. Меня в компанию примите. Я новую колоду карт в Москве купил!

— У них и без тебя один лишний — семеро станет, когда выберут, — вставила Маняня, кивая на портреты на двери магазина.

— Если хочешь козлом ходить, приходи с короб­кой домино, — снисходительно сказал Коля. — Мы тебе мигом рога вставим.

— Это мы посмотрим, у кого рога ветвистей, —  от­ветил Мишка.

Маняня хахакнула, и Артоня понял, что отбрил Колю удачно: невольный намек получился на давнюю измену Колиной невесты. После чего Коля баб избе­гал. И Андрюшка понял это, и сразу увел разговор со скользкого для друга места.

— Горбачева в Москве не встречал? — Знал бы он, какой это сладостный для Мишки вопрос, не заикался бы.

— Встречал, — ответил солидно Мишка.

Друзья переглянулись и захохотали.

— Чего ржете! — оборвала их Маняня. — Да, встре­чали, беседовали, фотографировались!

— Во, дает! — ржал Андрюшка. — Может, фотку покажете?

— Покажу, —  нагнулась Маняня к сумке, с треском распахнула замок и достала черного цвета книгу. —  Вот, Сергей Федорович книгу нам свою подарил — он и познакомил нас с Михал Сергеевичем!

— Заливай, заливай, — говорил Андрюшка, но смеяться перестал, увидел на книге белые слова — Сергей Антошкин «Заросли» — вспомнил, что Мишка двоюродный брат Сергея Антошкина, их земляка, которого сам Андрюшка несколько раз видел по телевизору: и надпись на экране была: С. Ф. Ан­тошкин, писатель. Вспомнил и то, что, как гово­рят, Антошкин теперь директор московского издатель­ства.

Маняня распахнула книгу и вытащила, показала Андрюшке фотокарточку. Он протянул руку, но Маня­ня не дала ему карточку.

— Руки вымой!

Показывала из своих рук. На фотокарточке возле Президента СССР стояли Сергей Антошкин и Мишка Артоня с сыном. Позади них были деревья, виднелась то ли широкая улица, то ли площадь, за ней москов­ские дома. Горбачев и Артоня с серьезными лицами смотрели куда-то в сторону, а Сергей и сын Мишки — прямо на фотографа.

— Ух ты, вправду Горбачев! — ахнул Коля.

— Ну да, Горбачев! Так я и поверил… Похожий кто-то.

— И пятно на лысине похоже. Где ж такого оты­щешь?

— Чо это вы рассматриваете? — услышали они. Продавщица Люба стояла на пороге магазина с пустым ящиком в руке и глядела на них. Потом кинула ящик за крыльцо и спустилась по ступеням. Взглянула на Горбачева и заойкала: — Ой-ёй-ёй! Где вы его подцепили?

— Гуляли по Кремлю, встретили… Сергуня знаком с ним. Сфотографировались, — как бы нехотя расска­зал Мишка. — Спрашивал, как живем?

— Да, да! Он это всегда спрашивает, — восхища­лась продавщица.

— Говорит, в Совет хороших людей выбирайте. Скоро вся власть в их руках будет, —  вставила Маняня.

— У нас выберут, жди! — сказала Люба. — По всей стране людей выбирают, а у нас Бздуна, — указала она гневно рукой на дверь. — Пойду сейчас бумажку со­скребу, чтоб дверь не поганила.

2

Не успели Мишка с Маняней дома вещи разобрать, как к ним в избу, улыбаясь вкрадчиво и  заискивающе, вошла соседка, пузатая старуха Мариша. На ней, как всегда, серый несвежий платок, грязный фартук поверх такого же засаленного халата. Вошла, села на табуретку у порога.

— Приехали?

— Приехали, дождались, — сердито ответила за Мишку с Маняней мать Артони. — Черти их носят в самую рабочую пору. Полдеревни картошку посади­ли, а мы еще из погреба не выгребали.

— Успеете, втроем — не одной! Как Витька-то? —  спросила Мариша о сыне Артони.

— Учится, работает, чего ему, — ответила Маня­ня. — На каникулы приедет… Вот возьми селедочки. Давно, небось, не ела…

— Давно, конечно, давно… Где ее теперь возьмешь… Вы, я слыхала, с Горбачевым виделись? Какой он, а?

— Ага, виделись, в гости он их приглашал, на вокзал провожал, вещи подносил, — еще сердитее за­ворчала мать. — Ты чо это, кина насмотрелась? Ум за разум зашел?

— Та, народ говорит…

— Какой народ? — наступала мать. — Народ чего хошь набрешет. Верь!

— Ай набрехали? А я поверила… Говорят и фотка есть.

И тут мимо окон избы к крыльцу промелькнули две бабы, промелькнули так быстро, что Маняня не успела разглядеть кто? А вслед за ними ковылял, опираясь на бадик, дядя Ванька, брат матери. Видно было в ок­но, как копавшиеся в огороде Булыгины, мать с до­черью, бросили работу и напрямик по вспаханному огороду шли к ним. Мать тоже увидела это и пробор­мотала тревожно:

— Чавой-та они? Пожар, чо ли? Горим!.. Мишк, —  крикнула она, — выгляни во двор, не горим ли? Ох ты господи, царица небесная!

Громыхнула дверь, распахнулась, появились На­стя с Шуркой, пожилые бабы. Обе разгоряченные чем-то, взволнованные. Вслед за ними кряхтя влез в избу дядя Ванька.

— Правда, Мишка? Ай нет? Показывай… — прямо с порога начал он.

— Чавой-та ты, а?

— Горбачева показывай!

Мать вертела головой, глядела то на брата, то на сына, то на сноху, которая достала из книжки фотокар­точку и молча протянула дяде Ваньке. Он вытер руки о штаны, взял карточку и поднял к глазам. Его окру­жили бабы, тянулись глянуть на карточку, щурились.

— Он! — наконец выговорил дядя Ванька. — Пятно вижу… А Райка где?

— Какая Райка?

— Ну, баба его. Он ить без нее не бывает.

— Мы с Раисой Максимовной во-он там стоим, —  указала Маняня пальцем за фотокарточку. — Видишь, и Михал Сергеич и Миша на нас смотрят…

— Тезки, — засмеялся, глянул на Мишку дядя Вань­ка. — А чаво ж вы не встали рядом, не сфотографиро­вались? — повернулся он к Маняне.

— Нас тоже фотографировали, — небрежно кинула Маняня. — Мы с ней с иностранцами были. Скоро фотки пришлют. А это моментальная, щелкнули и тут же дали две штуки. Одну Михал Сергеич на память взял…

— Ну, Мишк, ну ты дал. Об чем же ты с ним разговаривал?

— Между прочим, — сказала Маняня, — он Мишу все время Михал Игнатичем величал…

— Гляди, Саньк, — обернулся дядя Ванька к сестре и засмеялся, — сноха твоя какая культурная стала, не говорит — чиликает.

А народ между тем заполнял избу, все шумнее становилось, уже и не слышали друг друга. Стояли кучками и возле избы рассказывали вновь подходи­вшим, как Михал Игнатич с Михал Сергеичем по Кремлю разгуливали. Сергей Антошкин их свел, и они полтора часа беседовали о масловских делах. Михал Сергеич наставления делал Михал Игнатичу, тезкой называл.

— А кто такой Михал Игнатич? — спрашивали вновь подошедшие. — Артоня, что ли?

— Какой он тебе Артоня — Михал Игнатич! — оса­живали свежего человека и с опаской оглядывались на окна избы, где видно было, как собирают на стол.

Из избы вылетел с большой сумкой в руке Денис Есиков, пятнадцатилетний подросток, подхватил вело­сипед и запрыгнул в седло.

— Ты куда? — крикнули ему.

— В магазин, за водкой!

— Гожо! — крякнули мужики. — Верно поступает Михал Игнатич.

Места всем за столом не хватило, да и не рвались в избу мужики. На улице солнце, травка мягкая, паху­чая, ветерок теплый. Вынесли московской колбасы, кинули на газетку, расселись округ. Тут же за газеткой родилась мысль: надо в депутаты Михал Игнатича выдвигать. Кто первый произнес это вслух — неизвест­но. Но через два месяца несколько человек рьяно спо­рили, доказывали, что именно он выдал такую счаст­ливую для Масловки мысль, а еще через месяц нельзя было найти этого человека. Все отказывались, указы­вали друг на друга. Но я забегаю вперед. Нужно по порядку. Итак, родилась мысль выдвинуть кандида­том в депутаты Мишку Артоню. Точно известно, что родилась она на улице, а потом уж впорхнула в избу и долетела до уха Мишки.

— А что, я могу, — пьяно согласился Мишка, сам поверивший, что он беседовал с Михал Сергеичем, фотографировался с ним, а не с фанерной доской с наклеенным портретом Горбачева, установленной на Калининском проспекте предприимчивым фото­графом.

— Михал Игнатич, — кричали ему через стол, — се­годня на собрании выдвинем тебя! Речь приготовь!

— И приготовлю! — соглашался Мишка.

— Не пей больше, а то провалишься, как Ель­цин, — шептала ему на ухо жена, гордая, раскрасневша­яся от всеобщего внимания. Она со дня своей свадьбы ни разу не чувствовала такого интереса к себе. Смуща­лась сначала, потом освоилась, понравилось ей всеоб­щее внимание. Понимала теперь, почему Раиса Мак­симовна любит перед телекамерой вертеться.

— Дай Бог каждому так провалиться, как Ель­цин, — ответил Мишка.

— А в Америке, помнишь, как он выступал?.. Не пей! Может, председателем сельсовета изберут. Ви­дишь, как народ тебя уважает. А за пьяницу никто голосовать не будет.

Мишка понял, что жена в первый раз правду гово­рит, и в первый раз ее послушался. Прикоснулся губа­ми к стакану и поставил его на стол.

— Молоток, Мишка! — крикнул из своего угла дя­дя Ванька. —  Епутат должен тверезым быть!

3

На собрание Мишка с Маняней шли чинно, неторо­пливо, как и подобает важным людям. Галстук непри­вычно давил на кадык Артони, хотелось сдвинуть этот хомут вниз, но Мишка терпел. Раз положено быть с галстуком — надо! Народ курил возле клуба.

— Здрасте, Михал Игнатич! Здрасте, Марья Пет­ровна! — раздавались голоса.

И Маняня с Мишкой отвечали, кивали в ответ. Непривычно и сладко слышать было это.

На собрание приехали представитель из района и председатель колхоза Кандеев, старый, чуть ли не столетний боров. Шеи у него совершенно не было: жирная голова лежала на жирных плечах. Мишка, увидев председателя, растерялся. Он почему-то считал, что Кандеев не приедет на собрание, и хотел клеймить его в своей программной речи.

Первым вышел на трибуну Васька Свистун. Шел важно, ни на кого не глядел, не улыбался. «Хочет показаться государственным деятелем!» — подумал Мишка и заволновался, решил, что напрасно недооце­нивал Свистуна. Ишь, как преобразился! Ох, сладка ты, значит, власть коли даже Свистуны перед лицом твоим преображаются!

Вышел Свистун со школьной тетрадкой, открыл ее, поглядел сначала в зал, потом повернулся к пре­зидиуму, где сидели трое: представитель из района: рыжая узколицая баба с большим носом, покрытым крупными веснушками. Была она с короткими воло­сами, и Мишка сначала решил, что это мужик, но когда присмотрелся, увидел — баба! Кандеев дремал с открытыми глазами, сидел, как сыч. Ему бы еще глаза побольше да покрупней, и был бы вылитый сыч. Между Кандеевым и рыжей бабой сидела кол­хозный бухгалтер, она же председатель избирательной комиссии Олька Шевырева, одноклассница Мишки. Олька кивнула Свистуну, и он начал читать. Нет, Свистун не бубнил как попало, читал с выражением, взглядывал в зал, повышал голос, изредка рубил ла­донью воздух, требуя социализма с добрым лицом. Да, депутатские уроки телевидения не прошли даром! Свистуна было не узнать. Трибун! Перед народом свя­щеннодействовал не Свистун, а Собчак с непроница­емым лицом. Говорящая машина! Кто же его так под­ковал? Где же это он так насобачился? — мучился Мишка. И путь, по которому поведет, Свистун удачно выбрал — социалистический, и цель — социализм с добрым лицом. Ай да Свистун! Ай да оратор! Районная рыжая баба-мужик одобрительно покачива­ла головой на протяжении всей речи. Возвращался Свистун с трибуны под аплодисменты, возвращался с гордым видом победителя, одаривая улыбками од­носельчан.

Захар Бздун, школьный завхоз, поднимался на сцену горбясь, ничуть не заботясь о своем виде. Ух­ватился за края трибуны обеими руками и выкрикнул два слова. Зал дрогнул, гул прошелся от стены к стене. Качнуло людей, словно перед грозой поле зреющей ржи сильным порывом ветра. Рыжую бабу-мужика вихрь подхватил, поднял над стулом и шмякнул назад, а щуплую Ольку наоборот вогнал под стол так, что только нос остался торчать над ним да белый хвост волос, стянутых резинкой на затылке. Только Кандей не шелохнулся, не качнулся: так утесу не страшны никакие бури, стоит себе и стоит, невзирая на вихри, тайфуны — не поймешь, слышит или не слышит он, как шумят, гнутся под напором ветра сосны и ели, как трещат дубы, роняя листья. Вихрь прошелся по залу, и наступила мертвейшая тишина. Что же крикнул Бздун? Что за слова вызвали такой шквал в зале, заполненном тамбовскими крестьянами? Не эти ли слова поднимали их предков на бой с краснотой? Они, они!

— Долой КПСС! — крикнул Бздун.

Зал замер, замер и Бздун. Он был похож на солдата-неумеху, который выронил из рук гранату с выдер­нутой чекой. Солдат понимает, что граната через мгновение рванет и от него ничего не останется. Зал ждал, что еще скажет Бздун, а он ждал, когда рванет граната.

Тишина, тишина!

Граната оказалась без запала. И Бздун осмелел, заговорил шепотом, потом погромче, заикаясь, поти­хоньку повышая голос. Так пахарь, взяв в руки незна­комую соху, на первых шагах вихляется в борозде, но, приноровившись, ровно ведет борозду. Бздун клеймил партию, заведшую деревню в тупик, народ растерянно слушал. Бздун закончил речь свою словами: пока пар­тия у власти, проку не будет, и он станет бороться, чтобы она ушла со сцены. Сказал это и сам пошел со сцены. Два жидких хлопка раздались в разных углах зала.

— Ой, что ж теперь будет?! И до Ленина добра­лись, — испуганно выдохнула в тишине какая-то баба.

— Вот так Бздун! — послышался восхищенный шепот.

— На Соловки захотелось!

— Это он за раскулаченного деда мстит! Капита­лизма захотелось! — сказал зло старый коммунист. —  Капиталист-эксплуататор враз бы ему рот заткнул. Это мы, коммунисты, добренькие. Все стерпим!

— А при капитализме пенсию не отменят? — гром­ко спросила старуха у президиума.

— Вопросы потом, — пискнула Олька. — Социа­лизм еще никто не отменил… Послушаем вначале Антошкина Михал Игнатича.

Мишка растерялся. В неудобную минуту выпало вступать. Народ взволнован, переговаривается, обсуж­дает, как ему жить при капитализме Бздуна. Не будет слушать, ой, не будет! И все же, несмотря на эти душевные мучения, выскочил он на сцену бодро, бой­ко, стремительно подлетел к трибуне, обнял ее уверен­но, как молодую, еще не надоевшую любовницу, и бросил во взволнованный зал:

— Я — демократ!

Бросил и увидел, что часть зала умолкла, другая часть еще примеривала капитализм на себя.

— Мне чужд экстремизм Бздуна! Как и чужды мне мысли правого консерватора Свистуна. — Зал затихал. Как же тут не затихнуть? Человек, с которым ты только вчера раздавил бутылку под тополем у клуба, оказывается, правый консерватор. А человек, с кото­рым ты только что возил навоз на огород, экстремист. Как же ты их сам не разглядел? Вот что делается! Экстремисты, демократы, консерваторы и в Масловке завелись. Вот что значит с Михал Сергеевичем побесе­довать. Пелена сразу с глаз падает. Каждого как сквозь лупу видишь. Послушаем, что еще интересненького скажет Михал Игнатич. — Я стою на платформе Демократическая Россия. Весь народ за нас. Это уже показали мартовские выборы. А почему народ за де­мократию? Потому что демократия — это власть наро­да! Демо — народ, кратия — власть. Так переводится это слово. Народ сам должен выбирать, куда и по какому пути идти. И править собой должен сам…

— Пральна! — поддержал с места племянника дядя Ванька. — Раньше община была, и все мирно шло.

— А кто сейчас нами правит? — спросил уверенно Мишка и пошел с козырной карты. — Люди застойного времени, — указал он на Кандея. — Князек, который де­лал, что хотел. Вспомните, что он отвечал вам, когда вы у него зерно или солому просили? Я мог бы долго перечислять все его художества, но вы их сами знаете. И чтобы не было больше такого, чтобы снова не появился над Масловкой новый диктатор, власть должна стать народной. Если вы выберете меня в де­путаты, первым делом я добьюсь повышения пенсий колхозникам. Мой лозунг: пенсии колхозникам на го­родской уровень! — Зал зашумел, приветствуя лозунг Мишки. Только председатель не шелохнулся. Как за­мер в начале собрания, так и застыл, как памятник. Не отреагировал и на критику, словно не о нем шла речь. — Второй лозунг: каждому колхознику по бычку в дом! — И этот лозунг понравился, а Мишка все во­одушевлялся: — Я добьюсь отмены всех привилегий! Кто ответит: почему председатель ездит на «Ниве», бригадир на самосвале, а бабка Дунька ходит пеш­ком? Разве она меньше для колхоза сделала, чем Кандей? А?

— Верна! — выдохнул  зал. — Отнимем  «Ниву» у Кандея. Пусть пешком ходит!

— Поднимем зарплату всем колхозникам, — вхо­дил в раж Мишка. — Построим дома. Молодежь вер­нется в деревню. Снова защебечут детские голоса, зазвенит звонок в школе. Старики перестанут быть одинокими, дети и внуки всегда будут рядом. —  Мишка решил, что пора завершать речь, иначе запутаешься. —  Я добьюсь, чтобы все заседания Совета проходили гласно: транслировались по радио, и каждый жела­ющий мог побывать на заседании, послушать, как в Финляндии. Все это я вам обещаю, если вы проголо­суете за меня!

Артоня хотел сойти со сцены, но его остановил тонкий голосок Андрюшки Кирюшина. Андрюшка стоял, возвышался над головами людей, как кол на травянистом лугу.

— Погоди! Ответь! Почему ты Свистуна правым обозвал?

— Я демократ! Я за власть народа, а он мой соперник, значит, правый. А правые всегда консер­ваторы. Газеты надо читать, — отбрил Мишка, стоя на краю сцены.

— Раз правый, значит — прав! — выкрикнул Коля Мельник.

— Если вы хотите, чтоб партократия и такие вот князьки, — указывал Мишка на Кандея, — правили ва­ми, то голосуйте за Свистуна, просвистите последнее, что имеете. Я всё сказал!

Уходил и он победителем под шум рукоплесканий.

Дебаты продолжались до поздней ночи. Решено было внести в список всех трех кандидатов. Голосова­ние через неделю.

Народ поднимался, стучал сидениями кресел, а Кандей сидел по-прежнему не шелохнувшись, с откры­тыми глазами, заплывшими жиром. Олька тихонько позвала его. Кандей не ответил. Погромче позвала. Молчит. Олька дернула за рукав. Кандей встрепенул­ся, покрутил головой. Олька явно услышала скрип, похожий на скрип несмазанного колеса. Взгляд Кандея обрел осмысленность. Председатель важно поднялся и громко произнес:

— Торжественное собрание объявляю закрытым!.. Пора по домам. Завтра тяжелый трудовой день.

Потом спокойно взял свою коричневую папку со стола, сунул ее под мышку и поплыл к выходу.

4

Утром Маняня спросила у Мишки:

— Ты команду себе набирать будешь?

— Какую команду? — не понял Мишка. Он еще добром не проснулся. Лежал, нежился.

— Вставайтя! Сонце вон где… Я уже огурцы поса­дила, а вы все спитя, — громко сказала мать из прихо­жей.

Но слова ее не коснулись ничьих ушей.

— Избирательную, — ответила Мишке Маняня. —  Ты собираешься бороться за место в Совете, ай нет. Думаешь, так проголосуют? Фигушки! Портреты Сви­стуна с Бздуном по всей деревне висят, а твои где? Нужно бороться!

— Да, да. Не учел я это, — озаботился Мишка. —  Без команды никуда…

— Вы картоху сажать собираетесь? — вошла в гор­ницу мать.

— Погоди ты, — нервно перебил Мишка. — Тут го­сударственные дела решают, а она со свой картошкой!

— Не со своей, с твоей… Жрать чо будешь?

— Ну пристала. Дай ей жрать… Что малый, что старый: жрать, жрать, потерпеть чуть-чуть не могут… Не мешай, говорят…

— Время уходит, — стояла на своем мать.

— Ну зуда! Ну скажи, если картошку не сажать, что на огороде вырастет?

— Лебеда вырастет.

— Ну вот… Помнишь, как в голод лебедой спаса­лись? Сама рассказывала.

— То ж в голод, — не отставала мать.

— Мы такую машину придумаем: она из лебеды самые лучшие блины печь будет. Поняла, что мы со своей техникой достигли, а? Поняла ты своей курьей башкой? А не поняла, иди погуляй! Помидор посади, если делать нечего. Ступай, ступай!

— Поняла, я все давно поняла, — буркнула мать, поворачиваясь к выходу.

— Вот и поговори с ней… Придет с утра, назудит, убьет творческое состояние… Ох ты, Господи! На что ты нам матерей дал?

— Кормить вас, лодырей, — бурчала мать, уходя, себе под нос. — Давно б без нас с голодухи подохли.

— Бухти, бухти, давай, — крикнул ей вслед Мишка и повернулся к Маняне. — Вот и поговорили… Так… без команды не обойтись. А без бутылки команды не будет…

— Бутылкой не обойдешься, — вздохнула Маня­ня. — Вчера сколько денег ухлопали.

— Надо заквасить своячка-собеседника.

— Не успеем. Неделя сроку-то…

— Ладно. Скупиться не надо, игра стоит водки, —  поднялся Мишка и начал натягивать брюки. — Что там Сергуня говорил, как в Москве действовали демо­краты?

— Писали на листовках соперников — «Память», «Верный ленинец».

— У нас не пройдет… Напишешь «верный лени­нец», а за него все проголосуют… Не то… Недорос еще наш народ.

— Пиши — «Память».

— А кто у нас знает, что такое «Память»?

— Как кто? Все знают: «Память» это память, мозг, у всех есть память… Если бы не было памяти, мы б ничего не помнили.

— Дура, какой мозг? «Память» — это организация!

— А-а, поняла! Как профсоюз…

— Сама ты профсоюз! «Память» — это неформа­лы. За русских они выступают. Чтоб мы корни свои помнили, потому и «Память» называется… Напишешь на портрете Свистуна — «Память», а народ спросит, что это такое? Объяснишь, а народ-то тупой, и прого­лосует за Свистуна.

— А почему же в Москве голосовали против? — удивилась Маняня.

— Там русских нет! А какие есть, боятся признать­ся, что они русские. Газеты читать надо…

— Читала… Как же нам придумать, как от Свисту­на с Бздуном освободиться?

— Придумаем.

— Может, перед выборами покалечить обоих. Го­ворят, так демократы делали.

— Обоих нельзя, выборы перенесут.

— Это да. Мирным путем сподручней… Что же делать-то?.. Помнишь, как Свистун к Бздунихе бе­гал? —спросила Маняня с таинственной улыбкой.

— Ну, — не понял Мишка.

— Вот те и ну! — засмеялась Маняня. — Напиши на листовке Свистуна вот так: «Василек, дорогой! Прихо­ди поскорей. Я жду тебя. Бздуниха!». Потом посмот­ришь, что будет.

— Ну бабы! — взвыл от смеха Мишка. — Ну стер­вы! Ох, придумала! — отсмеялся и спросил: — А Бздуну что написать?

— Ничего не надо. Они сами разберутся… Только сам не пиши, попадешься, хуже будет.

— Найдем исполнителя. Комсомольцы в деревне еще не перевелись!

И на другой день возле листовок стали собираться люди, хохотать, хихикать. Воображение комсомоль­цев, было их трое, подогретое водкой, разыгралось буйно. Листовки были расписаны поэмами на задан­ную тему. Социальный заказ был выполнен. Свистун бегал по деревне и, матерясь, под шутки односельчан соскребал листки. А Бздуна не было видно.

Утром перед выборами Мишка долго брился перед зеркалом, наодеколонился в первый раз в жизни. Сно­ва надел галстук, белую сорочку, причесался на про­бор. Поглядел в зеркало и сам себя зауважал. Такого орла иначе как Михал Игнатичем не назовешь! На­чальник да и только. И морщинки удачно сели возле глаз и на лбу. «Антилигент!» — буркнула мать. Мишка подумал, что она похвалила, но она имела в виду, что до сих пор не посажен огород. У других картошка скоро всходить зачнет, а они еще сажать не брались. Перед людьми стыдно.

Фотографию с Горбачевым Мишка взял с собой, стоял у входа в клуб, где был избирательный участок, степенно отвечал на вопросы и как бы невзначай сво­дил разговор к встрече своей с Президентом, переска­зывал кое-кому, не слышавшему из его уст правдивый рассказ о беседе с Горбачевым. Из рассказа получа­лось, что разговор у них шел на равных. Михал Сергеич советовался с Михал Игнатичем, как вытянуть стра­ну из трясины.

— А как Михал Сергеич к демократам относится? Ить ты демократ, должон знать, — вкрадчиво поин­тересовался дед Илья, регулярно смотревший про­грамму «Время».

— Хорошо относится, как же еще? — не почувство­вал подвоха Мишка. — Он мне и посоветовал в демо­краты податься.

— А вроде там Ельцин заправляет, а у них с Михал Сергеичем нелады? — выкинул свой козырь дед Илья, желавший видеть депутатом своего племянника Ваську Свистуна.

— Тезка сказал, как бы Борька не ерепенился, когда надо, общий язык найдем. И посоветовал: иди в демокра­ты. Это его слова: иди в демократы! — срезал Мишка.

Дед крякнул, крыть было нечем, стукнул бадиком по кочке, раздробил ее, растер и зашаркал прочь, с огорчением думая: «Зря Васька в Москву не съездил перед выборами посоветоваться с Горбачевым! Не до­гадались подсказать… Стоял бы теперь этаким фертом, как Артоня. Неуж его изберут? Народ — он глупой! Картинку покажи, и он поползет за тобой».

Рядом с Мишкой крутились комсомольцы из его команды, ждали, когда проголосует народ, чтоб об­мыть победу Мишки. То, что он выиграет, они не сомневались. Недаром же неделю старались, высме­ивали Бздуна со Свистуном.

Народ, как никогда, валил к клубу. Небывалое дело, сразу три кандидата на одно место. К кабинке очередь. Каждый подолгу торчал за красной занаве­ской. Им кричали нетерпеливо, поторапливали. Бабы выходили смущенные, оправдывались: вдруг не так черкнешь! Ить обязательно вычеркивать надо. Ба­бам Мишка понравился, особенно старухам. Ста­рики тоже одобрительно кивали: истый епутат, куда там Бздуну. Кидали бумажки в урну, но не расходи­лись. Ждали, когда пройдут все, чтоб тут же резуль­тат узнать. И в магазине очередь. По причине выбо­ров привезли водку и портвейн. Мишке передали, что Свистун без очереди влез, взял бутылку портвейна и за углом из горла выдул. Руки трясутся у него, серый весь. Грозится, если проиграет, бутылку об голову Мишки разобьет. Это он, мол, портреты рас­писал.

— Пусть попробует, — поиграли бицепсами Миш­кины комсомольцы. Одного не было среди них. Он торчал в магазине, старался влезть без очереди.

Наконец последняя старуха трясущимися руками всунула бюллетень в урну и счетная комиссия запер­лась в кинобудке.

Народ уже запел песни, когда распахнулась дверь и показалась Олька с осунувшимся от волнения лицом. Комсомольцы чуть не сбили ее с ног: кто?

— Официально объявим.

Но ее не отпускали, тискали.

— Шепни только, кивни: Михал Игнатич?

Олька опустила ресницы: он, и комсомольцы от­пали от нее, ринулись к Мишке, а от него, сжимая в кармане самые приятные бумажки в мире, в магазин. Народ сразу понял — кто герой!

— Еще раз доказано: народ и партия едины! —  брякнул огорченный Захар Бздун. — Бздуны все, бздуны, — махнул он рукой и побрел домой, оправдывая свой проигрыш происками партии.

А Свистун тут же выдул под тополем вторую бу­тылку портвейна, приготовленную обмыть депутат­ский мандат, икнул, вытерся и заорал, размахивая пустой бутылкой, а другой рукой придерживаясь за ствол тополя:

— Где Артоня? Зовите его ко мне на прием!

Стал собираться народ, смеяться. Свистун озлился, запустил бутылку в толпу. Попал по горбу какой-то бабе. Она завизжала. И тут же появились шустрые комсомольцы. Один из них сунул кулак в рыло Свисту­ну, и он лег под тополь, затих, свернулся калачиком. Народу стало неинтересно возле смирного Свистуна, и он стал искать новых развлечений.

К лежащему Ваське подошел дед Илья, постучал бадиком по его лысеющему затылку, проговорил горько:

— Эх ты, епутат, епутат хренов!

Свистун промычал что-то в ответ, потом пробур­чал внятно:

— Мы еще свое возьмем!