11.10.1941  Вчера призвали в армию дядю Исаака. Это было внезапно и неожиданно. Целый день провозились мы на огороде и вечером, придя домой, встретились с этой "новостью".  До поздней ночи провожали мы его, пришли мы уставшие и измученные волнениями и суетой. Аня плакала немножко. Тетя Поля героически перенесла минуты расставания, не уронив ни одной слезы.  И вот его уже нет. Только воспоминания остались от вечно веселого и деятельного дяди Исаака. Сегодня первый день без него. Тетя Поля только и говорит о голоде и холоде, с которыми придется встретиться дяде Исааку. Ей очень тяжело примириться с мыслью, что не придет больше с работы дядя Исаак, что не будет слышно больше его голоса. Я ее понимаю. Бедная тетя Поля! Она тешит себя мыслью, что дядя Исаак уехал не на фронт, а в обоз, но я знаю, что вероятнее всего его взяли на фронт, хотя не подаю вида, что знаю истину, горькую и тяжелую.    16.10.1941  Тетина квартира превратилась в постоялый двор. Вчера сюда пришли два еврея и заявили (тети не было дома) мне, что привезли ей семечек, что хотят их ей подарить и пр. пр. Наконец, после долгих посулов, они перешли к действительной цели своего визита - сообщили о своем хотении переночевать. Долго они сидели и сводили с ума своим разговором, мешали писать, читать и что-либо делать.  Пришла тетя Поля и они прямо перешли к делу, даже не упомянув о семечках. Тетя Поля сама предложила купить у них семечки. Они не отрицали, но и не выражали согласия. На утро, хорошо выспавшись и покушав (тетя Поля сделала картошку и сварила чай), они собрались уходить. Я напомнил тете Поле о семечках и, когда она вновь предложила купить их, купить, повторяю, - хитрые евреи обещали принести целый мешок через два часа. Но, конечно, ни этих людей, ни семечек мы не видели.  Сегодня еще двое. Опять евреи. Старики "мужска и женска пола". Опять пришли, когда тети Поли не было, в 4 часа. И, признаться, эти еще больше надоели, чем вчерашние. Особенно старик, который, с самого своего прихода, то есть с 4 и до появления тети - 8 часов... пел! То ли молитвы, то ли другие еще "божественные песни". А старуха (что еще хуже, до ужаса хуже!) - вычесывала вшей. Тетя не умеет отказать и они этой ночью будут ночевать.  Сколько их уже у нее перебывало, сколько ночевало со дня моего приезда! Ума не приложить, где они берутся. А с ними и вши, нечисть постоянная и вонь в квартире.    28.05.1942  Вчера опять стреляли из винтовок. Я дежурил в столовой. Вызвали внезапно. Целился плохо (совсем можно сказать не целился, ибо на огневую позицию пришлось бежать), без внимания и в результате - ни одного попадания. Вот что значит зазнаться хоть немного.  На кухне дежурил круглый день. Наелся, как никогда ранее в другие дни. Много увидел из закулисной стороны красноармейской жизни.  Утром порубили дрова (перепилили их) вместе с красноармейцем нашего взвода, членом партии Сухаревым, с которым был в наряде. Сухарев (он хорошо знаком со старшим поваром), закурил, а меня заставили с младшим поваром резать колбасу. Резали, а я был голоден, а колбасы хотелось попробовать, но я не решался взять кусочек. Подошел сержант пулеметного взвода, попросил колбасы и, не дожидаясь разрешения повара, хватанул со стола большой кусок. А народу было считанно-несчитанно.  Пришли за завтраком. За сухарями и по другим надобностям. Был тут и командир роты, и старший помощник его. И никто не заметил, ни один человек кроме меня и поваров, но те ничего не сказали. Через несколько минут он подошел вторично и украл другой кусок со стола. Я так захотел, так сильно захотел колбасы, что и себе попробовал взять кусочек. Повар заметил и, когда все разошлись, сказал мне, что при всех нельзя колбасу брать. Так провалилась самая невинная затея моя, похожая на воровство.  Когда я шел на кухню, мне советовали украсть деревянную ложку, так как моя неглубокая железная очень неудобна. Но я не смог ни попросить, так как был уверен, что мне не дадут, ни уворовать, так как знал, что поймаюсь.  Воровство здесь процветает на каждом шагу, вопиющее и безграничное, как ни в одном другом месте. Повар, к примеру, вместе с этим Сухаревым что-то украли на кухне. К ним пришла женщина с двумя полными графинами вина и они, услав меня предварительно по воду, обменялись с ней товарами. Колбасу он крал, оглядываясь на меня (когда я писал), масло тоже, когда послал меня по-воду (я заметил, как он что-то завернул в бумагу и положил в карман). Потом переложил масло в другую сторону. В этот день он был пьян к вечеру и накормил всех хорошо и сытно.  Мы с Сухаревым (вернее, благодаря ему) больше всех наелись в это день. Но наработался я тоже, как никогда: ведь Сухарева-то он щадил за мой счет, и мне приходилось одному и котлы мыть и воду носить и чистить и резать и бегать и прочее, и т.д. и т.п.    04.06.1942  Вчера, в соседнем эшелоне старший сержант, заряжая автомат, выстрелил и ранил троих человек, находившихся в вагоне. Двое получили тяжелые ранения. Вот что значит неосторожность! Эшелон задержан перед отправлением. В вагон, где случилась эта история, пришел генерал-майор - дивизионный комиссар. Это было уже в Сталинграде, в самом большом городе встретившемся на пути нашем.  Город начался отдаленными на десять-пятнадцать километров от него пригородами. Крыши домов, как и сами дома были деревянные. Много было домов очень древних, и красиво архитектурно исполненных и расписанных. Долго тянулся этот деревянно-древний, приволжский город, когда начался, наконец, через несколько остановок (станций), большой советский город Сталинград, с его великолепными многоэтажными каменными зданиями.  Впервые увидел знаменитую Волгу-реку. Здесь она была не шире Днепра, а возможно даже и уже.  Вечером. Сейчас сижу в степи, в том месте, которое и по карте не сыщешь. Комары мучают и доводят до бешенства.    12.06.1942  Со вчерашнего вечера, с пяти часов и до восьми часов сегодняшнего утра рыли блиндаж для нашего расчета. С 8.30, примерно, и до 4 вечера - отдыхали (если не принимать во внимание ходьбу на один километр за обедом).  Сейчас роем запасную позицию впереди основной. Позади основной предстоит вырыть еще две позиции запасных.  По дороге сюда нашел две немецких листовки. Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением, какие недалекие мысли выражены в этих "листовках", с позволения сказать. Просто не верится, что эти листовки составлялись с целью пропаганды перехода наших людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент - это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит и слова, что 'мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны', - могут подействовать кой на кого. Далее там указывается на то, что 'жиды', дескать, засели в тылу, воевать не идут и не хотят быть комиссарами на фронте из-за своей трусости. Это уже чересчур смешно звучит, а выглядит в устах составителей листовок просто анекдотично.  В ответ на то, что евреи сидят в тылу - я могу сказать, что только в нашей роте одной насчитывается не менее семи евреев, что при малочисленности их по сравнению с русскими (на всем земном шаре до войны проживало около 11 миллионов евреев) - слишком много. Насчет боязни евреев быть комиссарами - мне и говорить не хочется. Я им покажу в бою на своем примере, какую чушь они порят. Я не только как еврей попытаюсь не избежать звания комиссара боевого подразделения, но буду добиваться горячо, страстно, настойчиво и цепко этого почетного звания.  Листовки никому не показывал кроме командира нашего взвода. Отнесу их политруку. Их тут очень много разбросано по полю - и наших и немецких листовок.  Писем давно никому не писал - не было адреса, а сейчас нет свободной минуты. Пишу сейчас, когда мой напарник, единственный мне подчиненный боец моего отделения работает - роет окоп. А я, покопав, отдыхаю. Комары кусают безжалостно. Сколько их тут есть!..    13.06.1942  На рассвете. До света работал - рыл окоп. Сейчас копает Хаустов - боец моего подразделения. Этот человек вызывает во мне брюзгливую жалость: он не так стар, как выглядит, не так слаб, как делается. Окопы, например, он копает скорей и лучше меня, так как привык к физическому труду с малого детства. Но миномет, лопату и другие тяжести мне приходится носить самому, ибо он говорит, что не в силах носить тяжести. Пойти куда-либо он тоже не может.  Сначала мы были вместе во взводе ПТР. Потом нас перевели в минометный взвод. Меня назначили командиром, его определили в мой расчет. Это сильно задело самолюбие его.  Еще в Новороссийске он говорил мне, что болен сердцем и отсутствием зубов. Жаловался, что не вынесет выстрела и при первом бое умрет от разрыва сердца. Когда же у нас проходила учебная стрельба, он ничуть не пострадал, однако стрелять из миномета побоялся, и мне пришлось опускать мины самому. Как было сказано выше, я в этом ничуть не раскаивался, но он, Хаустов, так и не выстрелил ни разу до сих пор из миномета. Во время стрельбищ вторых по доту он стоял часовым и на огневом рубеже не присутствовал.  Когда мы приехали сюда он стал напевать мне совершенно другое. То он говорил, что он слушать меня не будет и приказаний моих исполнять не станет, то говорил, что я отдаю неправильные приказы, то он просто зло издевался надо мной, командуя в присутствии остальных бойцов взвода: "Гельфанд, ко мне!", или, посылая меня к командиру взвода сказать, что он не будет со мной работать и слушаться меня.  - Ну, как, ты говорил лейтенанту то, что я тебе сказал? - говорил он.    22.06.1942  Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом на эти места.  Пишу в землянке-окопе. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него была рвота. Руки у него трясутся и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свою боязнь перед бомбежками врагов, но теперь, уже не скрывает, открыто признается мне, что нервы у него не выдерживают - так ведет себя вчерашний герой, который минувшей ночью матюгался на меня и говорил, что я "сырун" и при первом же бое наделаю в штаны, а его оставлю самого погибать.  Я положительно теряюсь в желании и стремлении, в мечтах, образумить этого человека абсолютно не желающего мне подчиняться, заявляющего мне: "Хоть ты меня расстреляй сейчас, слушать тебя не буду!". Вчера вечером у нас произошел один из повседневных разговоров, которые действуют на меня сильнее, чем самый жестокий и опасный бой, какой я себе могу представить в воображении. "Какой ты командир? Да ты дурак! Ты глупей всякого дурака... " - говорил он мне.    01.07.1942  Какой, однако, бессовестный этот Хаустов! Какой неприятный человек! Вчера целый день он спал. Я не будил его, так как, во-первых, стирал и писал в это время, и во-вторых решил дать ему выспаться, чтобы к вечеру он мне тоже не мешал. Но не тут то было!  - Вставай, Володя, мины уже близко рвутся, - тормошил он меня после каждого разрыва вражеского снаряда, напуганный и растерянный.  Вечером ходил я по ужин и до 12 ночи ожидал, пока привезли его. Хаустов оставался сторожить миномет с минами и наше личное имущество. Пришел - он спит.  - Вставайте, Хаустов! Хаустов, проснитесь!  Вылазит.  - Вы что же, товарищ Хаустов, спите, когда на вас лежит охрана военного имущества? Ведь вы не в тылу!  - Вздремнулось, - отвечает, - спать дюже хочется.  - А вы помните, что вы творили, когда я предложил однажды, будучи еще в тылу, пойти в ближайшую хатку переночевать с минометом и личными вещами? 'Нельзя идти. Тебе спать хочется, какой же с тебя командир. Да ты хоть меня расстреляй, а я не пойду. А вдруг на боевую готовность миномет поставить придется' Хаустов, говорил я вам ведь, мы в тылу, по приказу мы всегда успеем все приготовить, а ведь хатенка та была всего в нескольких метрах от нас. Нет, вы настояли на своем, вам хотелось, как и теперь, делать все не так как говорю я. В дождь и сырость мы провели ночь, в то время, как остальные отделения и даже батальонные минрасчеты во главе с лейтенантами, разместились по квартирам. Вы сказали: 'Пусть буде так. Ты лягай сейчас, а я сбужу тебя, когда мне дюже спать схочется'. И я лег. Но не успел я даже вздремнуть, как вы разбудили меня: - 'Вставай Володя, уже светает' - и я стоял до самого утра, хотя был разбужен вами в начале ночи - часов у нас не было и вы этим пользовались. А теперь, когда мы на передовой линии фронта, вы позволяете себе спать, да за это действительно стрелять мало!  Тогда он ничего не ответил. Ночью нам предстояло закончить рыть окоп, ибо днем было невозможно это сделать, так как наша позиция находилась на открытой местности и была под наблюдением врага.  Пока мы поели и приготовились было не ранее часа ночи. Для того чтобы не носиться с минометом и с минами и др. имуществом, я предложил ему одно из двух: или я чтобы пошел рыть окоп (там надо было только поровнять немного и замаскировать) а он оставался сторожить наш шалаш, или наоборот.  - Я пойду, - сказал он, - но тут же полез на попятную, - а хоть - ты иди, нет, надо вместе идти. Один я не пойду!  - Тогда я пойду, а вы сидите, - и так он не соглашался.  - Так, - говорил он, - мы оба ничего делать не будем. Один будет спати, другой вертеть лопаткой. Надо обоим идти.  - Тогда хорошо, берите лотки с минами, я миномет и давайте же, наконец, идти!  - Я не буду их нести. Их надо оставить здесь, а с собой взять только вещевую сумку, винтовку и противогаз.  Долго пришлось его упрашивать, уговаривать, прежде чем он согласился со мной. Он пошел копать, я остался охранять шалаш.  Через полчаса вернулся, доложил, что все готово. Сам он приготовился спать ложиться. Но пришел Кузнецов - боец соседнего отделения, звать его за завтраком. Он и здесь хотел на меня переложить: говорил, что он работал и устал и прочее. Я объяснял ему, что за ужином когда я ушел - он спал, весь день он спал, а я ни на минуту не уснул.  - Кто же виноват тебе, что ты не спал? Надо было спать, когда я копал. А днем я тоже не виноват, надо было спать.  - Стало быть, следовало разбудить вас и самому лечь?  - Зачем будить? Лягали б спать и все, а меня не будить.  Трудно с ним столковаться. Но на этот раз за ужином он пошел. Поели. Уже было светло. Я стал укладываться и предложил ему через два часа разбудить меня, а самому лечь.  - Нет, не будэ по твоему! Ты вставай, а я спать буду!  Ну, думаю, посмотрю, сколько у него совести есть. Сейчас уже около трех часов, а он все спит. Вставал покурить в 12 часов.  - Ну, Хаустов, выспались?  - Нет, еще буду спать.  - А мне спать не нужно? Эгоист вы, Хаустов, и бессовестный человек!  Он ничего не ответил, стал прогуливаться около нашего шалаша.  - Да, ложитесь же, наконец, спать, или я лягу, - ... пошел. Лег где-то в стороне, полежал, покурил, перешел в шалаш и - завалился в спячку.  Это только один из примеров, а подобных тысячи..  Как мне командовать им? Миномет с минами, он говорит, бросить придется. Ключ для миномета, он говорит, не нужен и, издеваясь надо мной, говорит, что забросит его. Да ну его к черту и писать о нем не хочется мне, но и не писать тяжело. Лейтенант в его присутствии говорит, что я строг с ним, что с ним надо говорить мягче и слушаться его потому, что он старше.    Вчера написал письмо маме, в Ессентуки, Оле, тете Ане и в редакцию газеты "Сталинский воин", куда послал свое стихотворение "Здравствуйте, милые сердцу места".  Перестрелка вчера была сильнее. Бедный Хаустов чуть не умер, когда вечером возле него падали осколки неподалеку разорвавшихся мин (я ходил за ужином). Сейчас буду его будить. Хватит ему спать!  А природа здесь - только чтоб стихи о ней писать. Жаль голова в тумане - спать хочется, умираю. Изредка где-нибудь засвистит снаряд и снова тихо, только кукушка кричит беззаботно на весь лес: ку-ку, ку-ку, надоедливо гудят комары и вечело щебечут всевозможные птицы, стараясь перепеть разошедшегося соловья, но тщетно. Веселая славная птичка. Oн не молчит ни минуты.  Низко над головой летит самолет. По-видимому, разведчик. Чей? Трудно определить - с обеих сторон его не обстреливают. Все стихло. Он улетел. Только ветер шумит листвой деревьев, подпевая шаловливым птицам лесным.  Я весь опух от укусов маленьких мошек и отвратительно уродливых и назойливых комаров, забирающихся даже под рубашку, чтоб укусить только.    19.07.1942  Если это правильно - сегодня 19.VΙΙ. В этом в селении, до которого во время вчерашней записи в дороге оставалось 13 километров, я сейчас нахожусь.  Ночь ночевали мы уже здесь. Приехали поздно, день был пасмурный и мы сразу положились спать. Здесь работают еще некоторые общественные предприятия, хотя скот, колхозное и совхозное имущество, а также банк - эвакуированы. Аптечка и магазин школьных принадлежностей работают. Военных здесь масса. Перед нами сюда прибыл полк и разместился по всем закоулкам. Нам не осталось места в центре селения и пришлось вновь переезжать через речку на Западную окраину села, где мы уже были.  Ночью пошел дождь. Я чувствовал сквозь сон его крупные, леденящие капли, густо устилавшие все вокруг. Машинально сжался в клубок, подвернул под себя противогаз, накрывшись шинелью, но это, конечно, не помогло. Я промок до ниточки. Единственное, что осталось сухим - это противогазная сумка с тетрадями и верхняя часть туловища с боковыми карманами, где хранятся блокноты, фотокарточки и документы - эти места я наиболее берег.  В воздухе непрерывный гул самолетов. Непонятно, чего ожидают наши? Не нового ли десанта и прочих трудностей впереди? Им хочется, видите ли, побольше выжать из этих местностей необходимых продуктов. Мед достали в пасеках. Много меду. Теперь меняют его на хлеб. Пшеницу здесь понабирали в амбарах мешками, меняют с крестьянами на хлеб, муку и пр. Хотят остаться здесь, чтобы набрать побольше хлеба, ибо, по их словам, за Доном много не наменяешь.  Младший лейтенант просто заносчивый мальчик, хитрый, хотя и недалекий по уму, но практичный. Живет только для себя, как и все окружение мое. Этому он научился, видимо, еще в училище. Сильно поддается он влиянию бойцов и по любому совету готов все делать, вернее, заставить делать меня и других, менее опытных в жизни и, следовательно, менее нужных для компании, полезных и авторитетных бойцов. Но таких мало - раз, два и обчелся.  Мины выбросили они из повозки еще в то время, когда впереди нас был десант немецких автоматчиков (по словам приблудившегося к нам младшего лейтенанта, бывшего соученика нашего командира взвода) разбившего наш и его, - 27 и 28 батальоны. Я не знал об этом. В то время я не позволил бы им этого делать. Минометы бросили под руководством младшего лейтенанта недалеко отсюда, километрах в двадцати, в селении не то Кухтачево, не то Вихлянцево. На мое замечание, что ведь сказано в приказе Сталина о необходимости строжайшего сбережения военного имущества при любых обстоятельствах, лейтенант ответил: 'Вы не понимаете обстановки, товарищ Гельфанд, вы не знаете в каком мы сейчас положении' и приказал мне принести лопату, дабы закопать оружие. Я попросил оставить хотя бы один ротный миномет (он весит всего лишь 10 килограмм), на что лейтенант мне ответил 'несите его тогда сами на плечах'. Ясно, что нести его не смог бы я, будучи на территории усеянной вражескими десантами.  Сейчас я пасу лошадей. Проклятье, они далеко заходят и приходится без конца прерываться и гнать их обратно. Это мне уже надоело. Погоню их в сад, где мы сейчас расположились.    20.07.1942  Хутор Беленский. Так называется это селение. Сегодня мы уже здесь второй день. Войска все идут и идут. Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения. Все имеют изнуренный и измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросало оружие, некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное и печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне - бойцу, командиру, комсомольцу, патриоту своей страны. Сердце сжимается от стыда и бессилия помочь ликвидации этого постыдного бегства. С каждым днем я все более убеждаюсь, что мы сильны, что мы победим неизменно, но, с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованны, что у нас нет должной дисциплины и что от этого война затягивается, поэтому мы временно терпим неудачи.  Высшее командование разбежалось на машинах, предало массы красноармейские, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода.  Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Кругом процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу.  Сегодня я стоял на посту ночью. На рассвете пришла соседская женщина и тайком сообщила, что в селе немцы, что она сама их видела. Пришли, дескать, они ночью и один из них, видимо старший, потребовал, по словам женщины, документы у ночевавших у нее бойцов. Он строго разговаривал с ними, спрашивал какой они части, почему не со своими подразделениями, куда идут и пр. Ее, женщину, он спросил, не красноармейка ли она, и когда она сказала, что нет, он приказал постелить им спать. Она уложила их и прибежала сюда сказать. По-русски все они плохо разговаривают.    03.09.1942  Дневник, приятель дорогой! А я сегодня пил чай из кореньев! Сладкий, как с сахаром! Жалко, тебе не оставил! Но не беда - тебе достаточно понюхать запах корней - вот они, в рукеах у меня, чтобы ты убедился в правдивости слов моих. А зачем тебе иные сладости кроме моих, ведь ты переживаешь все наравне со мной, и радости и горести те же.  Сейчас уже темнеет. Корни сидят глубоко в земле и их долго выкапывать пришлось. Угостил и бойцов, насколько можно было угостить из 1,5 кружки, что мне досталось - а ведь я грел чай вместе с Горшковым.  Письма сегодня не отправил - не было ездового.  Немцев наши, оказывается, отогнали далеко от сгоревшего сарая; об этом я узнал из своих наблюдений и со слов лейтенанта.  Прочел сегодня статьи о Тчедуше, Павленко, о Стальском Сулеймане, о Лермонтове, из тех, что еще остались у меня.  Дни стали коротки и не замечаешь как они теперь кончаются. А в остальном [...] очевидно этим мясом [...] слава богу, четвертый теленок, плененный, но не успевший быть зарезанным, удрал. Сегодня чувствую я себя неважно, хотя и не все мясо, как другие, поел.  Только что встал. Долгое время лежал, переворачивался с боку на бок в надежде заснуть, но тщетно. Мухи и прочая дрянь не дают уснуть - кусают до крови.  Утром приехал ездовой, привез фляги (4) и теплое белье. Написал и передал через него письма в Астрахань (два), Магнитогорск, Среднюю Азию, Ппс 1532, центральное пересылочное бюро Москвы, в Ленинград, дяде Василию и в Дербент.  На наблюдательном устаешь стоять, ибо жара еще сильная и солнце душит. Чай теперь буду пить ежедневно, независимо от того будет сахар или нет - теперь у меня есть коренья. Сегодня тоже хлебнул с полкружки. Выпросил, в буквальном смысле, у Корнеева. Он что-то сильно стал нахален со мной, кричит на меня иногда - не уважает, очевидно. Но я его заставлю присмиреть.  Холодное сегодня поделил с двумя бойцами - сам не смог одолеть, зато воды пил без счету. Из выданных нам продуктов лейтенант взял себе всю чистую муку и масло, а ржаную, недомеленную - отдал нам. Досталось на отделение по четыре кружки. Горшков, получая, заявил: вполне серьезно (и я уверен, так он и сделал) 'Я раздам всем по полкружки, а остальное себе заберу'. Эх, сражает он меня. Я бы разоблачил кое-кого [...]... Люди представлены к награде. За что? А этого никто у нас не знает. Понравились политруку - вот ответ.  Сейчас уже солнце зашло. Пора кончать. Дни теперь коротки донельзя и ты не успеваешь за них ухватиться.    27.09.1942  ? 2 число Х.  Говорят, что сегодня 27/ΙХ, но я еще точно не знаю. От тети Ани получил со старшиной письмо (второе, за все время пребывания в армии). Прислала чистую открытку для ответа (я ей писал когда-то, что бумаги нет). Ответ написал сейчас, но старшина уже уехал. Отошлю завтра. Я ему и так передал уже четыре письма: маме, тете Ане, в Дербент и ППС ? 1532.  Ночью стреляли. Выпустил две мины с зарядом '5'. Утром до самого дня просидел на наблюдательном пункте. Перестрелка не утихала очень долго. Наши продвинулись, очевидно, ибо немцы стреляли уже между домиком и сараем посредине и вправо оттуда. Наша артиллерия подожгла этот длинный сарай, что находился в стороне от села вместе с этим и еще другим домиком. Тот домик наши подожгли раньше. Теперь остался только один домик. Сарай сгорел дотла. Видел немцев двух человек по ту сторону озера, которые передвигались двумя еле заметными точечками. Я выстрелил и они скрылись.    Теперь относительно вещей. Разорили меня окончательно, ограбили. Конечно тут не без политрука и, больше того, - он главный зачинщик или, вернее, единственный человек способный и, действительно, совершивший это нехорошее дело. Лазили у меня повсюду и результатом обыска явилось хищение или, вежливо выражаясь, конфискация следующих вещей: котелок, издавна нравившийся младшему политруку, два кусочка мыла, два коробка спичек, одна пара нижнего белья и трусы. Компас, который единственный являлся показателем (внешним) моего равенства среди лейтенантов и других командиров роты и, главное - литературный материал, составлявший для меня единственную отраду, единственную сферу, в которую я мог целиком погружаться, забывая на время всю горечь и тяготу моей армейской жизни. 1. 'Французская литература' - большая, подробная статья из истории (не помню точно какого) века. Журналы литературные или, как их там - 'Записки академии наук' - очень ценный журнал с богатейшим библиографическим материалом. Хорошие номера журналов 'Красная новь' и 'Новый мир', исключительно ценные библиотечные материалы из газет, особенно старых, за 34 - 35 годы и пр. Журнальные статьи, а также некоторые книги о писателях и литературе. Чернильница с чисто зелеными чернилами, которую я перед этим запечатал еще сургучом и еще многое, многое, о чем не упомнишь. Были там еще две газеты, в которых писалось о моих политинформациях и беседах, как агитатора.  В сущности, бесед под таким заголовком я не проводил и нигде не затрагивал в разговорах этого вопроса, разве кроме 'Боевого листка': 'Беседы о боевых традициях своей части' - так гласила статья автора, фамилию которого я позабыл. Но в смысле агитации я немало сделал для роты. Бесед, читок и информаций провел гораздо больше (скажу, не хвастая), нежели другие агитаторы и, пожалуй, лучше других. Поэтому мне было приятно иметь эти газетки, я чувствовал, что в них, хоть в некоторой степени отмечена моя неблагодарная дотоле работа.  Когда заметка была опубликована - подозвал меня к себе политрук, дал мне два экземпляра (Горшкову, например, он дал три экземпляра) и заявил: 'Видишь, как я о тебе забочусь. Эта статья написана на основании моих политических донесений, видишь, как я отмечаю твою работу, а ты, неблагодарный, и газет не выпускаешь ежедневно и недоволен часто, говоришь, что не ценю я твоей работы'.  На самом деле в политических донесениях он часто совсем не сообщал о моих беседах, даже о тех, на которых сам присутствовал. И только поймавшись на этом однажды, когда у нас в роте был комиссар и спросил бойцов какие беседы велись и те единогласно указали на мои беседы. Комиссар удивился, почему о моих беседах нет в политдонесениях и дал выговор политруку. Это и послужило толчком, который заставил его, политрука, встретиться и не уклоняться от правды хотя бы в политдонесениях относительно меня. Относительно другого уверен, что и тени правды не было там.  Так часто он сообщал, что провел (сам) такие-то и такие-то беседы и информации, хотя он вообще редко беседует с бойцами на политические темы и даже читать плохо может.  Но не об этом я веду речь. Эти газетки он, значит, также спрятал или ликвидировал. Оставил: консервы (банку), помидоры, коробку спичек (неполную), газеты, бумаги (часть); уворовав тетрадные листки чистой бумаги и целую тетрадку, кроме того кружку, ноо ни одной книги, за исключением 'О писателях': Лермонтове, Маяковском, М. Андерсене-Нексе и Ванде Василевской. 'Ленин о литературе', 'Беседы с начинающим автором', 'Крокодилы', 'Огоньки', которых много я достал - тоже исчезли.  Есть у меня маленькое подозрение на Кукайло и лейтенанта Черных, которые не могли остаться безучастными в этом деле, но главная роль за политруком, ибо консервы и прочие вещи ярко свидетельствуют об этом. Кроме того, лейтенант Соломкин сказал мне, что чернила у политрука, газеты забрал Черных, а книги политрук отдал старшине, который закрыл их в ящик. Вот и вся история.  Ночью перед этим, после нескольких дней просьб, мне удалось уломать лейтенанта отпустить меня на старые позиции. Однако, когда я уже было двинулся пешком и был почти уже у цели, надежды мои рухнули внезапно. Мне повстречался помощник командира роты и приказал вернуться. Больше лейтенант Голиков меня не пускает. А я б с рук вырвал компас, отнял бы силой то, что добыл ценой жизни, под обстрелом - литературный материал, за что борюсь сейчас на фронте - за литературу.  Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от гнета политрука, указавшего мне как писать дневник, что писать в нем!    30.09.1942  Закончить вчера не успел. На наблюдательный пункт пришел командир взвода вместе с командиром роты. Оказывается, вся рота перееезжала сюда.  Ночью вновь прибывшие рыли себе окопы, ночью же стреляли из миномета. Выпустили страшно много мин - наши перешли в наступление и мы их поддерживали. Сегодня, вероятно, уйдем отсюда. Командир роты и политрук полагают, что в Дубовый Овраг. Его отбили этой ночью у немцев.  Политрук и комроты слишком мягко со мной разговаривают. Правда, политрук не преминул меня сегодня пожурить за кружку, которая запылилась во время стрельбы ночной, за патроны Корнеева, что были разложены сверху окопа. Улыбаются мне, а комроты говорил политруку, что 'Гельфанда надо в партию'.  Приходом нового пополнения они весьма озадачены, тем более, что в числе их имеются еще два еврея, о чем мне уже не раз говорили политрук и комроты: 'Из них один хорошо роет окопы. Он тоже твоей нации и вы сможете теперь вместе выпускать боевой листок', - говорил политрук.  Однако, командир взвода и старший сержант со мной дерзки и надменны. Сейчас вновь послали меня на наблюдательный пункт. Я попросил разрешения сложить вещи и приготовиться к пути, но командир взвода сказал 'Немедленно идите на наблюдательный пункт! Я приказываю! И будете стоять допоздна!'.  А Горшков совсем не стоял сегодня. Он выдумал моду ставить вместо себя бойцов, заявляя: 'Я специально для этого выучил человека. Научи его так, как я - тогда и ты сможешь ставить за себя. Он у меня сержантом будет!', и ему потворствуют в этом деле. Вот что обидно.  Кукайло еще здесь и теперь командир отделения. 'Надо мной теперь стали так издеваться, как раньше над тобой', - заявил он мне сегодня.  Книги и вещи, оказывается, где-то есть в роте. Котелок Кукайло вместе с нижним бельем передал кому-то (кому - не помнит). Компас у политрука, он оказывается, 'выпал' и политрук его поднял. Чернила остались на прежних позициях. Мыла они не видели, а спички (три коробки) политрук видел у меня в сумке.  Относительно международного положения политруку тоже сейчас ничего сейчас не известно. Ибо газеты не получаются. Число он сказал мне. Писем не писал сегодня, адрес теперь у нас другой, еще не знаю его.  Сегодня мне приказали, чтоб у каждого был листок бумаги с адресом и фамилией владельца его.    29.12.1942  Какие мерзавцы имеются, какие бешеные антисемиты. Трудно жить нам здесь, в безобразнейших условиях нашего госпиталя. Завтрак, например, получаем мы часов в 6-7 (скажу, не преувеличивая) вечера. Обед в 5 часов утра. Ужин вовсе не получаем. Причем пища жидкая - вода одна с манкой, да по половине тарелки (три черпачка). Картошку - по ложке, мяса нет, только жидкая манка, да по ложке картошки. Хлеба - 600 грамм, масла - 20 грамм и 40 сахара.  Много других ужасающих неполадков существует у нас, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто называют всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне 'жид', ругаются и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели.  Сейчас здесь был политрук, тоже еврей. Они совершенно серьезно разговаривают с ним, когда он подходит к ним близко, со всем соглашаются, но как только он отходит - сыпят по его адресу и по адресу всех евреев ужасные оскорбления. Гнев душит меня. Но сейчас темно и я не могу много писать, тем более что один из этих мерзавцев, что надо мной лежит, сыплет мне на голову всякий мусор, приходится отодвигаться на край нар.  В перевязочной мне сказали что (сестра) я пролежу здесь, вероятно, месяца полтора, но я не верю.  Позавчера я написал письмо маме. Вчера маме, папе и в Магнитогорск Оле. Им я писал, что пробуду здесь не больше 10 дней, но не знаю, как оно будет в действительности.    27.02.1943  Сегодня разругался с хозяйкой, ибо высказал ей откровенно все, что о ней думал. Она ругалась как никогда еще нецензурно, ругала 'еврейню, що посiдала на нашi шиï', ругала Советскую власть, потом побила жестоко внука своего Кольку, называя его 'советский выводок', 'советская блядь', и все время кричала 'сволочи, вас научили жиды за месяц' и т.д.  Он ее называет 'германкой фашистьська шпана' и прочее. И отчасти в своих эпитетах он был прав. Подробней о нашей ссоре я напишу, когда позволит время.  В итоге, обругав меня по последнему слову матерщины, она сказала, чтоб я уходил туда-то и туда-то (цензура не допускает повторения всего, или хотя бы части сказанного ею), но, хотя она и пообещала запереть дверь и не впускать меня - я не уйду, как это сделал невинно обвиненный ею в воровстве товарищ, пока меня не выпишут, а это будет завтра, очевидно.  В Москву не поеду, а новый приказ, по которому пересылка [...] приостановлен.    13.03.1943  Ночевали на станции Двойной. Здешние жители - казаки.  Сталинградцы, выгнанные оттуда в эти места немцами, говорили, что здесь плохие люди, что они не пускают даже на квартиру переночевать. Но, к счастью, нам повезло. В первой же хате, куда мы постучались, нас приняли и разрешили переночевать. Хозяева - старик и старуха, угостили нас медом и кипятком. Спать положили нас на кровати деревянной. Было тепло и приятно. Насекомые не мучили меня, ибо я снял все с себя: и фуфайку, и шинель, и гимнастерку. Зато сейчас они опять дают о себе знать.  Утром встали рано, закусили пирожками с [...] ([...]угостила хозяйка) и медом. [...] черный какой-то, со специфическим вкусом перца. Хозяйка рассказывала о немцах. Жили они здесь, как и в предыдущих селах, что я проезжал. Пятеро немцев. Старикам и старухам выдавали хлеб бесплатно. Молодежь заставляли работать. Жителей не убивали, хотя что хотели, забирали у них. Но это редко бывало. Румыны, те грабили. Особенно цыгане, в избытке имеющиеся, у них воровали. Стояли они у хозяйки один раз. Пришли, вырвали замок (было холодно). Но ничего в хате не трогали. Затопили имевшимися нарубленными дровами и легли спать. Хозяева застали их спящими.  За каждого убитого немца убивали сразу жителей - правых и неправых. Так что о партизанах здесь и не думали. Одному [...] - разведчику [...]. Группа людей [...] в ногу. Весь ближайший поселок немцы сожгли дотла, [...], еще предупредили жителей выйти оттуда, а то бы все погибли. Евреев всех вывезли: расстреляли даже годовалых детей.  Утром был на базаре. Две женщины продавали яйца - 50 рублей десяток. Дорого (в Красном Куте, правда, 100 рублей десяток).  Пошел по хатам. Никто не хотел продать молока и яиц. Только одна женщина вызвалась продать молоко. Я предложил ей мыло, грамм 50. Она согласилась. Пекла хлеб - предложил портянки в обмен на одну буханку. Она дала еще и пышку к молоку. Тоже рассказывала о немцах. Она жена коммуниста. Ее вызывали на допросы, таскали по комендатурам. Больше русские. Их было много здесь, украинских и казачьих полков.  Проезжал также генерал Краснов. Немцы думали с его помощью организовать, здесь былое казацкое кулачество - не вышло. У сестры [...] бывший полковник, трижды орденоносец, коммунист, сдавшийся немцам в плен и бывший у них в услужении. Теперь он руководил полком русских изменников, перешедших на сторону врага. Ордена он носил в кармане. Он открыто показывал их обеим женщинам. Немцы его заслуг не отнимали. Он всегда доказывал этой жене коммуниста-политрука Красной Армии и ее сестре, что русские сюда не придут, что победят немцы и прочее. Женщины спорили с ним, доказывая ему обратное.  Евреев и здесь уничтожили всех поголовно. Коммунистов брали на учет и расстреляли только самых ответственных. Остальных не успели. Расстреляли также одну пионервожатую и двух комсомольцев. Жены коммунистов работали без отдыха на оккупантов, но получали лишь 200 грамм хлеба и, по словам этой гражданки, местные жители симпатизируют немцам. И, когда те оккупировали их территорию, стали выдавать евреев, коммунистов и просто друг друга врагу. Староста выехал с гитлеровцами, убоявшись возмездия. Долго я расспрашивал местную женщину о немцах, о зверствах, чинимых ими на нашей земле.  Хлеб испекся. С великим удовольствием пробовал я домашний, горячий крестьянский хлеб.  Гудок паровоза прервал мои разговоры. Спрятав хлеб, поблагодарив хозяйку и распрощавшись с ней, я поспешил на поезд, который уже стоял у водокачки. Паровоз собрался напиться воды.  Когда поезд тронулся, перед взором моим опять проносились обширные поля сельских степей, усеянные сплошь побитыми танками, пушками, автомашинами и прочим ломом грозной вражеской техники, брошенной им при отступлении.  Вскоре показалась станция Пролетарская. На фоне бесконечных желтовато-серых полей она выделялась своими большими, когда-то красивыми зданиями далеко впереди. Подъезжая к этой станции, мы увидели здесь еще более страшные следы опустошительных разрушений, чем в прежде минуемых пунктах. От станции и от всех прилегающих к ней построек остался страшный след обломков. В станице на улицах зияли колоссальной величины воронки от бомб весом не менее тонны. Все это больно сжимало сердце досадой и безудержным гневом на отвратительных и звероподобных людей-гитлеровцев, виновников всех этих бед и страданий нашего народа моей Родины.  Здесь поезд остановился. Который день стояли два эшелона, выехавшие из Зимовников раньше нас. Так что на быструю отправку в Сальск нечего было надеяться. Комендант сказал мне, что один из поездов уйдет через два часа. Я поверил и поспешил в село купить чего-либо поесть.  Яиц не достал. В одном месте случилось натолкнуться на кислое молоко по 50 рублей за литр. Я согласился и взял поллитра за 25 рублей. Поел. Хозяйка налила еще поллитра, сладкого. Наелся донельзя. Вздулся живот и я не мог долгое время [...] своему уставшему желудку и решил посидеть немного.  Стал расспрашивать хозяйку о немцах. Она охотно рассказывала. У нее на квартире много их стояло. Было холодно. Приходили группами и в одиночку, приказывали сходить с постели хозяевам и ложились сами туда. Женщин они не стеснялись. Хозяйничали, как могли, в доме. Зато мужчин они остерегались, стеснялись (так говорила хозяйка в их присутствии бесчинствовать). Попадались и хорошие люди: они угощали детей конфетами, были вежливы с жителями, не обманывались насчет перспектив своих и не обманывали других.  У хозяйки этой квартиры одно время (перед отступлением своим) стояло несколько немцев. Они говорили ей часто: 'Рус придет, матка, даст тебе пулемет и ты будешь пук, пук на немец?' Она отвечала, что боится ружья и пулемета и никогда не станет им пользоваться, брать в руки. Ответ, видимо, удовлетворил их, и они одобрительно закивали головой.  'Ты ждешь русских?' - спросил однажды у нее немец. Она ответила: 'Как же мне не ждать их, когда мой муж с ними дерется'. Один из немцев улыбнулся, но лица других приняли угрожающее выражение. 'Нет, нет, - поспешила она их успокоить, - мужа моего давно уж нет в живых'. Этот немец, который улыбался, когда другие злились на ее ответ, был очень добрый и сочувствовал женщине. Он часто говорил ей в отсутстствие других своих совоинов, что Красная Армия близко и что русские скоро вернутся. Так оно и получилось. Накануне своего отхода они предложили хозяйке уйти за километр, а сами, установив у одной из стен пулемет, стали отстреливаться из хаты от наступающих наших войск. Это было ночью. А наутро в станицу вступили красные. Много жителей расстреляли в Сальске при своем отходе, русских. Здесь же расстреливали одних евреев и немного коммунистов (наиболее ответственных).  Эти рассказы о массовых казнях ни в чем неповинных евреев заставляют меня с еще большей тревогой думать о дорогих родных моих из Ессентуков, об их судьбе. Как бы мне съездить туда, узнать хоть что-либо, ведь от Сальска до Минвод сущие пустяки. Попрошу коменданта на пересыльном пункте разрешения дать съездить в Ессентуки, но вряд ли мне что-либо удастся. Насчет немцев я навсегда решил - нет врагов для меня злее немцев и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания в тылу и на фронте я буду служить своей Родине, своему правительству, обеспечившему мне равноправие, как еврею. Никогда я не уподоблюсь тем украинцам, которые изменили Родине, перейдя в стан врага и находясь теперь у него в услужении. Чистят сапоги, служат им, а те их лупят по иудиным собачьим харям.  Впрочем, пленных расстреливают немцы, особенно при отступлении. Раненных пленных добивают.  Сейчас устроился на квартиру ночевать. Поезд не идет - где-то впереди разрушен мост. Лягу спать.  Ах, да! Сегодня, говорят, взяли Вязьму. Я от многих это слышал, но пока не доверяю рассказам, пока не прочту сам информбюро.    17.04.1943  Вчера мне все-таки удалось не пойти на занятия и я написал несколько статей для газеты, из которых одну большую, под названием 'Обзор боевых листков'.  Сегодня утром командир роты всех без исключения, даже девушек, выгнал на занятия. Но было уже поздно и пока мы дошли, занятия окончились и мы вернулись обратно, так и не дойдя до поля.  После завтрака вновь ушел на занятия.  Сейчас беседа санинструктора. Хабибуллин - сержант-самозванец, страшно нахальная сучка. Это маленький, заносчивый татарин со звонким голоском дворняги-собачонки. Он ко всем лезет, со всеми ругается и пытается всяким командовать. Из Сальска он вместе со мной в одной команде был направлен сюда. В дороге он утверждал, что является младшим сержантом и на петлицах у него было по одному секильку. Придя сюда, он вызвался быть командиром отделения. Когда спрашивал его командир, он заявил, что сержант, и через день прицепил себе еще один секилек. Когда я спросил его, для чего он это сделал (документов у него никаких нет), он ответил, что сейчас и средние командиры не имеют никаких документов, оправдывающих их звание.  А сейчас он пристал ко мне: 'Сними винтовку!'. Я, конечно, не выполнил его глупого и незаконного требования, не снял винтовку. Тогда он стал вырывать ее у меня. Завязалась борьба, после которой он оборвал ремень на винтовке, но не смог удержать последней и выпустил. Я привязал ремень, а он ругался: "я тебя застрелю", "еврей", гавно" и т. д. Но я только смеялся над ним. Смеялись бойцы и командиры, которым он уже надоел своим лающим голосом. "Дурашка ты, собачонка лягавенькая, и ты берешься быть командиром?!" Он не нашелся что ответить на это и долго лаялся. Вот так их, гадов, обуздывать необходимо!    17.05.1943  Несколько дней не писал ибо не было времени. За этот период написал ряд писем маме, папе, в Магнитогорск, в Сальск - в редакцию газеты, в госпиталь.  Сейчас политподготовка. Большинство курсантов не интересуется политикой, а вспоминают о ней перед уроком лишь. Несколько раз мне приходилось проводить занятия, [...] упрашивать курсантов прослушать приказы т. Сталина за ? 195 и 95. Но мало кто захотел и прослушал эти приказы. Теперь карлик-уродец кривляка Попов стал жаловаться преподавателю, что я не читал и не давал никому читать приказы. А на дом я дал человекам семи.  Командир расчета нашего сержант Костенко - ужасный мерзавец, расист и беспардонный антисемит. Ежедневно он издевается надо мной, заставляет постоянно таскаться с минометом и прочее. Однажды он открыто заявил, что я 'еврейская морда, что Абрамы все хитрые' и т. п. В другой раз, на заданный ему мой вопрос 'Чем я хуже тебя?' во время издевательств его надо мной, он ответил надменно и нагло, глядя мне в лицо: 'Как чем? Ведь я русский, а ты кто?!...'  Курсант Кружилин сочетает в себе еще больше мерзости расизма. Тот и 'Кукурузой' (через 'г'), и 'Абрамом' (через 'г' же) называет меня и 'Кривой винтовкой', которую, якобы, любят носить евреи не желая по-настоящему воевать и пр.  Однажды после беседы с агитаторами, которую проводил подполковник, я заявил ему об этих фактах. Он обещал ликвидировать подобные безобразия. И действительно, об этом говорили на комсомольском собрании. Об этом узнали от секретаря партбюро капитан Захаров, командиры роты и взвода. Меня вчера вызвали совместно с парторгом к капитану, где он опросил меня подробно (и парторга) о положении в роте. Я рассказал ему все, но просил не винить нашего командира лейтенанта Сатарова, со стороны которого я никогда не встречал антисемитизма, а напротив, борьбу с проявлениями пренебрежительных отношений одной нации людей к другой.    26.08.1943  Н.К.О. - С.С.С.Р.  АРМЕЙСКИЕ КУРСЫ  Младших Лейтенантов  28-ой АРМИИ  По части строевой  26 августа 1943 г.  N 1/2608    Справка    Курсанту Гельфанд Владимиру Натановичу присвоено воинское звание младш. лейтенант приказом по 28 АРМИИ за ? 0781 от "26" августа 1943 года.    НАЧАЛЬНИК СТРОЕВОЙ ЧАСТИ  /СВИДЕРСКИЙ/  - м а й о р -    27.09.1943  Наблюдательный пункт (НП) полка. Большой выдающийся курган. Немцы хорошо знают, что здесь НП. Не раз они посылали сюда разведку за 'языком' ночью. Снайперы-наблюдатели не сводят глаз отсюда. В бинокль и простым глазом смотрят они сюда.  Кругом кургана масса воронок от мин и снарядов. Немцы яростно обстреливали курган, но снаряды ложились вокруг него, у подножья. В курган они так и не попали. А боеприпасов у них мало. Так что они оставили пока курган в покое.  Наблюдал в стереотрубу за противником. Фрицы свободно и открыто ходят по передовой во весь рост. Многие без рубашек - загорают, некоторые вшей ищут друг у друга в голове. Иные по телу с такой яростью ловят их (и на рубашках), что кажется, там им числа нет.  Рыжих много, но есть и черные. Стоят, улыбаются, потом опускаются в окоп или лежат на поверхности. В рощах они совсем не окопавшись, размещаются. Беспечны, как будто у себя дома. Наблюдения, правда, не прекращают. Какой-то в бинокль наблюдал все время, потом пошел оправляться и передал бинокль другому. Так они меняются все время.  В селе взрывают хаты и еще кое-чего. Каждый день видны столбы густого то белого, то серого, то красноватого дыма.    17.10.1943  Кажется, 17 число.  Вчера произошел один из случаев жизни моей, откуда вышел живым я каким-то чудом.  Красные чернила кончились и мне остается разводить карандаш химический зеленого цвета, а пока просто этим карандашом писать и, не смотря на то, что идет сейчас сильный дождь - чистой воды негде достать. Остаток чернил я накапал из бутылочки на тетрадь и всосал в ручку.  Сижу в окопе, вырытом для меня бойцами, ибо сам я копать не мог - рука болела ужасно после вчерашнего, о котором расскажу особо. Окоп свой накрыл плащ-палаткой, но она дырява и вдобавок на ней оказалась земля сверху и крупные капли воды падают сверху. Поэтому я еще на голову набросил шинель и, согнувшись в три погибели, взялся за ручку. Фрицы тоже из-за дождя, очевидно, не стреляют сейчас из орудий и на душе как-то легче.  Наши артиллеристы все-таки колотят в сторону противника, а дождь все идет и идет неумолимо.    20.10.1943  20, кажется.  Сутки прошли спокойно. Только сегодня противник немного обстрелял нас из шестиствольных минометов, но свои угостили.  Сегодня началось новое наступление, поддержанное дружной работой минометов, артиллерии, танков, 'Катюш' и авиации. Радостью было нам, когда авиация, тучей проносясь над нашими головами, и бомбила логово врага.  Но вдруг у самых позиций просвистели несколько бомб. Какой-то летчик-дурак (на самолете были красные звездочки, и летел он вместе с другими нашими бомбардировщиками бомбить неприятеля) не осмотревшись как следует, бросил по своим одну за другой несколько бомб. Все вздрогнуло, из земли поднялся столб пыли, земли и дыма. Стена моей землянки задрожала и осыпалась. Бомба упала как раз в болото, что в 15 шагах от наших позиций. Добро еще у нас никого не повредило, но среди других наших соседей, очевидно, есть жертвы, ибо люди ходили повсюду, не скрываясь от авиации и радуясь ей, краснозвездной стае соколов советских.  Только что пришел командир роты - лейтенант Соколов - и повернул стволы минометов совсем в другую сторону. Там, куда вели мы огонь раньше, противника уже не было.  Только что пошли вперед наши танки. Пехота наступает. Всюду разрывы снарядов. Мы вели огонь, но сейчас пока не ведем - не ударить бы по своим. Артиллерия замолкла и дым, устлавший от глаз всю землю, рассеивается. Пехота пошла в атаку. Авиации гул не прекращается. Она у нас хорошо работает сегодня, если б не этот нерадивец-летчик, сбросивший бомбы на нас.  Савостин много из себя ставит и сегодня даже позволил себе сказать: 'Я приказываю сделать то-то и то-то'. Но я сказал, что и слушать его не хочу. Но когда вели огонь, - я уступил ему, пусть командует! В бою важно единоначалие.  Соколов и Запрягайло со вторым взводом в другом месте - здесь нельзя было всем минометам расположиться. Противник всю территорию обстреливает и невозможно найти на всем нашем участке живого места, свободного от воронок. Я даже удивляюсь, как он, немец, не обнаружил нас здесь. Нам помогает село, все мины и снаряды летят в село, что метрах в ста сзади нас расположено. Только отдельные недолеты и случайные мины и снаряды падают близко - в 40-50 метрах, а то и совсем рядом (в 5-10 метрах) от позиций наших.  Вот и сейчас, дружно воют и рвутся с визгом мины шестиствольных минометов врага, совсем близко и стенки землянки дрожат каждый раз и осыпаются.    Сейчас я написал 5 писем: маме, родным в Магнитогорск, папе, тете Ане, дяде Люсе.  Я нахожусь в своей землянке, которую самостоятельно вырыл и оборудовал. С некоторого времени мне удается доставать доски и палки на перекрытия и я, хотя везде мы стоим не более 2-3 суток, стал рыть окопы поглубже и просторнее. А затем накрывать сверху. Дверцы наверху моей землянки очень узкие и я вообще вылажу только когда требуют общественные и военные интересы. А так сижу больше здесь, совсем раздетый - без шинели, - здесь не холодно.  Вши тоже замучили меня. Их такая масса и все они такие мелкие, что хотя я и делаю каждый день ревизию у себя в белье, уничтожая их тысячами, на другой день их опять много и опять они грызут мое тело. Глисты тоже мелкие, но из-за них я вынужден потреблять много пищи, но всегда быть голодным - они пожирают мою пищу в желудке, эти маленькие беленькие червячки. Выводил я их чесноком и луком, но и от сладостей и овощей не отказывался, и не вывел.  Землянка у меня мягкая - я много настелил сюда травы, сделал в стенке нишу для свечей, и за вчерашнюю ночь пожег пять немецких восковых лампочек-коробочек. Осталась одна. Теперь читать ночью не придется.  У ног в углу я сделал вроде уборной - ямку. И ночью, чтобы не выходить под пули (снарядов не так много бывает), оправляюсь туда по небольшим делам, а также выбрасываю туда всякий мусор.  Известий сегодня не знаю, но, говорят, взяли Пятихатки - большие трофеи и пленные. Почитаю сам, тогда буду судить об этом.  Во взводе у меня 14 человек. Помкомвзвод у меня малограмотный, кажется, 4 класса окончил. Но все это не мешает ему быть командиром. Он сержант, очевидно, не впервые помкомвзводом и чувствует себя среди начальства и подчиненных твердо. На мой зов редко откликается даже, часто отмахивается рукой, будто не слышит. Приходится долго кричать, пока он приходит. На подчиненных крепко кричит, те его слушают и расчет его лучший во взводе. Он воспитанник командира роты. Тот его сделал минометчиком, присвоил звание и всегда с восторгом отзывается о нем. Лопатин двемедаленосец (за отвагу и трудовую доблесть) - и все он получил от Соколова. Так он исполнительный, только, если б являлся своевременно, когда его зовут.  Вообще, все здесь разбалованы и недисциплинированны. И бойцы и командиры. Во всей роте и также поступают, когда зовет их командир.  Махов окончил ВУЗ, но боец. Человек крайне противный, дурноватый и нахальный. Он высоко о себе думает и дерзит. Сегодня, когда я стал требовать свой хлеб (он оказался у Махова), тот сказал что не знал чей это хлеб и отломал корочку, съев ее. Когда же он показал порцию - там было не более половины хлеба. Я отказался взять хлеб, тогда он вынул другую половину хлеба и отдал.  Таковы бойцы некоторые. Трудно с Маховым, но есть еще Карлов. Тот совсем безразлично относится ко всему и, несмотря на свой возраст, крайне неповоротлив (он 25 года). Минометное дело никак не прививается ему, хотя он окончил 4 класса - и такое образование редкость в моем взводе. Все 2-3 класса, один только - ВУЗ, Бирюков - 9 классов.  Любит зато Карлов погулять, 'полазить' по деревне в поисках продуктов и еще черт знает чего, поэтому часто и отстает в походах. В стрелки его тоже жалко отправлять, но и у себя держать не хочется.  Бирюков сварлив и неопытен командовать расчетом, да и ленив вдобавок, а так - парень молодой (24 года) и грамотный.  Обо мне все мало думают и о товарищах своих и часто оставляли меня без пищи, а один раз, вчера, чуть было не оставили одного при смене ротой позиций - при переходе сюда. Все зато страстно думают о пище для себя и заняты вообще своими всецело личными интересами. Другие хоть бы все погибли - каждого не касается. Что за люди теперь на свете?  Засыпко призван, как и весь его расчет, в этом месяце, но дружбы между ними больше и общественной заинтересованности. Весь расчет его из старичков состоит. Уважения у них много больше ко мне и ко всем командирам, чем у старых вояк. Я люблю этот расчет, хотя он новый и неопытный и с грамотностью очень плохо у них дело (больше трех классов нет).    Позже. Все. Противник отогнан. Клин расширился невообразимо. Дали Катюши. Один танк наш загорелся. Видел их экипаж. Он цел. Снаряды от вражеских танков катятся по земле и рикошетят. А больше ничего уже не летает - ни пуль, ни снарядов - так далеко угнан враг. Вперед движется пехота и прочие. Сейчас и нам уходить.    27.11.1943  Вчера прошел ДПК, и теперь я уже окончательно член партии большевиков. На ДПК мне задали много вопросов - я первый разбирался. Капитан Андреев - агитатор полка, постарался, выполняя мою просьбу, пропустить меня первым. На все вопросы я ответил без запинки. Один вопрос, хотя и не из устава и не из истории партии, показался мне самым сложным.  - Вы пишитесь в анкете редактором стенгазеты. Вот выпустили ли вы стенгазету?  Но я ответил "выпустил", а на самом деле я не кончил выпуск газеты - бой помешал. Так пришлось мне соврать.    Вчера получил письмо от мамы. Ответил ей немедленно. Выслал справку из госпиталя.    Днем, ночью все поднимаются наши стрелки в атаку, но безуспешно. Немцы бешенно уцепились и держутся за свой рубеж. У нас в роте для стрелков забрали еще 10 человек. Теперь у меня во взводе 6 человек а я седьмой. Руднев, Лопатин, Дьяченко, Бирюков, Глянцев, Мусинян - вот мои люди. Два миномета обслуживает теперь 6 человек.  Всю ночь слушал Руднева. Он знает хорошие песни. О любви. Я вспоминал свою жизнь на гражданке, как у нас называют, и жалел свою молодость под звуки песни, не встретившую любви и ласки женской на всем пути своем.  Вчера сменял ножик и ручку на другую ручку - самописку. Понадеялся, что она лучше, и поверил Зарыбкину, что она пишет. Потом, когда разгляделся - увидел, что она без пипетки. Выменял пипетку на мыло у бойцов, но и с пипеткой ручка оказалась негодной - перо было плохое. Позже Дьяченко принес мне ручку, тоже поломанную. Я скомбинировал из двух одну - переставил трубку-наконечник с Зарыбкинской на Дьяченкову, и ручку Зарыбкина отдал Рудневу.  С минуты на минуту у нас ожидается наступление. Противник обстреливает нас. Где-то летает наша авиация, очевидно соседи наши наступают.  У меня теперь три полевых и одна вещевая сумка, но все вещи не вмещаются, приходится часть носить в карманах. Главным образом у меня на вооружении имеются тетради, бумага и некоторое количество газет. Вещей, как таковых, нет.  Мечтаю написать какое-нибудь душещипательное стихотворение, но все это является вопросом времени.  Наши стреляют - артиллерия, и над нами появился самолет. Но это мало, конечно, для наступления. Нет, в данный момент наступать не станут, может позже...    Чуть позже. Только что ходил в штаб батальона узнать относительно писем и газет и познакомился там с весьма и весьма неприятной новостью насчет ночного наступления нашей пехоты.  Немцы подпустили наш атакующий батальон к своему переднему краю без единого выстрела, и затем зажали его со всех сторон. 1 батальон драпанул, а 2 и 3 попали в окружение неприятеля. Пришлось вырываться боем. Из 60 человек 27 не вернулось из этой операции. Таким образом в батальоне осталось 30 человек, 4 человека раненые.  Наша десятка, очевидно, тоже участвовала в боях. Интересуюсь узнать их судьбу, но пока еще не известно кто именно не вернулся. Известно только число. Обо всем об этом мне рассказал батальонный писарь Санько.  Сейчас, когда я писал, противника самолеты 'Мессершмиты' сбили два наших самолета.  Бои продолжаются, особенно на левом фланге. Необходима адская артподготовка, как у Ново-Петровки, чтобы осилить и выгнать звероподобного врага с раз выбранной им для обороны позиции.  Пишу письма. Летит вражеская авиация. 26 штук.  Но продолжу, пока еще не рвутся здесь бомбы, писать. Надо маме еще одним письмецом и справкой ответить. Написал и отправил три письма: маме, папе и Оле. Майе Б., и еще одно письмо со справкой для мамы, пока не отправил.    27.12.1943  С Савостиным долго беседовал сегодня на бытовые темы. Он все толкует насчет деревни, садика, ручейка, спокойной от сует и трудностей жизни. Жена-хозяйка, даже пусть неграмотная, некрасивая, но здоровая, трудолюбивая.  Я насчет литературы все твердил; он же попробовал отвлечь меня от любви к писанию, уговорить, что я неталантлив, не имею способностей быть писателем. Он даже попробовал сам написать стихотворение, уверяя, что лучше меня напишет, но, конечно, у него ничего не получилось.  Долго еще он говорил, что я буду обыкновенным щелкопером, не более, а потому буду испытывать и нужду и лишения. И с карандашом за ухом, с сумочкой в руках буду стоять в очереди за куском гуся, которого мне не хватит в очереди. А у него в это время будет неограниченный запас гусей, свиней и прочих и он не будет бесцельно стоять за последние гроши в очереди.  Позже он пошел на НП. Я топил печь и решил назло ему, Савостину, еще больше начать писать. Заточил карандаш, приготовил бумагу, как вдруг, прибегают:  - Товарищ младший лейтенант, вас к телефону. - Пошел. Спрашиваю, кто вызывает?  - 89, - отвечают.  - Я вас слушаю.  - Вы что окончили? - ответил.  - Так вы младший лейтенант?  - Да.  - А стрелковое дело изучали? - Тут я решил, что меня хотят отправить в стрелки и сердце мое чуть-чуть екнуло, но потом решил: все равно нигде не погибну, но ответил: - Нет, не изучал, только минометное.  - А не можете ли вы мне посоветовать кого-либо?  - Нет, этого я не могу.  - Очень жаль, а нам нужны стрелки.  Позже опять вызвали.  - Щетинин. Вы меня знаете? Слышали меня?  - Да, слышал.  - Так вот, нам нужен корреспондент. Я узнал, что вы можете им быть и хотел бы вас забрать к себе в редакцию. Вы согласны?  - Да, но я должен быть с людьми и изучать людей. Я согласен быть вашим корреспондентом, но находясь здесь.  - А так, чтобы вас отозвать для своей газеты совсем?  - Так я не могу. Хочу быть ближе к людям.  - Да, но вы, по-моему, уже достаточно с ними ознакомлены, хорошо изучили людей. Так, что если вы согласны, буду договариваться выше насчет вас.  - Я не возражаю.  Пошел к Соколову, рассказываю ему, а в это время телефон в третий раз вызывает. Подхожу к телефону.  - Суботин, начальник контрразведки. Ящики. Как наладить подсчет и почему они пропадают?  - Не знаю.  - Так вот, 1986 рублей разобьем на вас четверых и взыщем!  Опять пошел к Соколову. Вдруг снова...  - С вещами быть на 'Гомеле'! Но прежде, чем туда идти - подойти к телефону.  Начали дознаваться, кто вызывает. Выяснилось, что всю эту комедию разыграл Савостин. Потом он радовался и смеялся, как ловко он меня надул. А погода была к тому же неважная - ходить, грязь месить.  Вечером комсорг Колмагорцев младший лейтенант, весельчак и трофейщик - убит. Он полез за телом старшего лейтенанта Петрова, а у того было много трофеев: часы золотые немецкие и еще трое часов, и цепочки, и револьверов два и прочее. Взяли труп они вчетвером, но вдруг разорвалась мина. Двое забежали аж в другой батальон с перепугу, а Колмагорцев и еще боец были убиты разорвавшейся миной, а потом саперы выяснили, что труп Петрова был заминирован немцами, и сейчас он еще лежит, не разминирован. Этой ночью должны извлечь мины.  Кипнис, бывший комсорг батальона - убит. Он - еврей, в звании красноармейца сумел быть комсоргом батальона. Но как только прислали сюда лейтенанта - его отправили в роту комсоргом и командиром отделения. Его убила мина и пулеметная очередь. Комсорг-лейтенант обо всем этом мне рассказал.  Ночью выдавали валенки. Бойцы не получили, а у меня оказался один 39 другой 42 размера.    14.01.1944  Написал письмо тете Ане со стихом в редакцию "Пополнению", в редакцию красноармейской газеты "Боевой товарищ" - стихотворение "Гремят бои". За эту ночь и день написал два стихотворения. Одно - для Соколова, любовно-фронтовое.  Сейчас ночь. Приказали приготовиться и взвод приготовить, в полный боевой вид привести. Поэтому упаковал вещи и дневник, который, кстати, кончается. Туда я буду вписывать свои стихотворения.  Печка в землянке. Перекладинами от ящиков с минами топлю - больше нечем. Осталось три штуки, четвертая догорает.  Немцы все стреляют. Сегодня наша авиация работала. Опять один какой-то сбросил мелкие бомбы на нашу территорию.  Свистят пули поверх землянки.  Только что написал письмо Оле. Теперь три письма. Мушняну написал письмо в редакцию с запросом о родных.  Вши едят. Старшина назло выдал мне при обмене белья старую, прогниженную рубашку и кальсоны. Было темно, когда переодевался и я не заметил сразу.  Партсобрание. Далеко заполночь. Я секретарю.    17.01.1944  Ночь на 17/I. Только что всех подняли, приказали приготовиться. Оказывается, противник снова наступает.  Спички, как назло, отсырели. Пришлось половину коробки вычиркать, но ничего не помогло. Тогда чиркнул одну за другой две пятерки спичек, и всет загорелся. Лучина от целлулоида-самолета кончилась. Довелось разжигать печку, но опять-таки бумаги не было - сжег целую газету но не растопил. Тогда схватил солому и камыш (а у меня его здесь еле-еле), и запалил, минут десять раздувал. И сейчас раздуваю. Хорошо еще, что ничего не случилось. А в темноте я много растерял бы, если бы драпать пришлось.  Перекинул кашу.    04.02.1944  Константиновка. Стоим в одном километре от села. После 'отдыха' уставших и обессиленных двинули на фронт. Дорогой грязь, слякоть, дождь взялись совсем доконать нас. Идти было невообразимо тяжело, стоять было холодно. В деревнях, избранных для ночлега, мест для нас не было и даже на чердак не пускали. [...] Мое к тому недоедание.  В квартиры-чердаки лезли насильно, не взирая на плач хозяек. С пищей кое-как перебивались, выменивая на одеяла и проч.  Но здесь стало совсем плохо, три дня мы не видели хлеба во рту. Вышли из положения. Денек поголодали, на второй убили подстреленную немцами лошадку, добили умирающую кобылу, тоже раненую немецким снарядом. Весь день ели конину и день перебивались сырой кукурузой, а затем нашли в соломе спрятанную картошку и тоже перекусили.  Сегодня хлеб Руднев принес.  Снаряды неистовствуют, - ранило Гореленко, Иващенко, минометчиков Соловьева, старшину и других.  Землянка никудышная. Холодно. Условия безобразные. Грустно. Но не писать не могу, хотя темно и пишу ощупью. Руднев, Засыпко со мной. А снаряды ложатся по бокам и я мысленно прошу рваться их подальше.  Писем не пишу и не получал.    01.03.1944  Анновка. Всю ночь не спал - сидел на стуле - лежать негде было, а вздремнуть сидя я тоже не мог: ноги замерзли и кругом толкотня была. В блиндаже спали Рымарь-майор, Ростовцев и старшины. Для меня места не оказалось.  Сегодня взяли хлеб на два дня. Буханку. В кармане у меня было две банки консервов: одна банка рыбных, другая - я и сам не знал чем начинена была. Решил идти искать квартиру.  В Зеленом Гае места не оказалось. Чуть было не забрел в злополучное Дудчино, о котором мне еще на переправе рассказал подполковник, как о месте расположения дивизии. В Зеленом Гае встретил нечаянно женщину гражданскую. Гражданских там осталось вообще 4 семьи. Она-то мне и сообщила, что по соседству Дудчино, а я уже вышел на окраину Зеленого Гая, смежную с этим селом. Оттуда пошел прямо в Анновку.  Дорогой противник обстреливал. Спустился вниз и пошел берегом по-над плавнями. Дорогой проверял немецкие блиндажи. В последнем, из прошедших мою ревизию блиндажей, решил подзакусить. Вынул хлеб, банку консервов рыбных - поел. Отдохнул и пошел дальше.  Путь был свежий, весенний. Травка проглядывает уже повсюду. Тает все. Солнце появилось посреди дня и ласково усмехнулось мне в лицо.  Сделал перевязку. Майор Суслин был в перевязочной и узнал меня сразу. Он снова на своей должности. Пичугин - агитатором, насчет Дожурнова - не знаю.  Сегодня обнаружили на одной из окраин села труп старшего лейтенанта Кияна. Немцы, очевидно, добили его раненым. Какой ужас! Какой позор и укоризна всем этим мелочным, несчастным людям, не забравших, не вынесших его с поля боя. Ведь они, пожалуй, все вместе не стоили старшего лейтенанта Кияна. Да, эти люди любят получать чины и награды, но и готовы бросить своего друга и товарища, тем более начальника, на гибель и растерзание во имя спасения собственной шкуры. Они готовы жечь письма, торговать вещами лишь только выбывшего на время соратника по оружию. Они способны на все. Мало сейчас, особенно в военное время людей, способных на самопожертвование ради спасения близких, знакомых им людей. Мало. А большинство мелочных, преисполненных животных страстей.  Сейчас, после перевязки, остановился при комендантском. Здесь много места. Спит здесь резерв - офицеры. Закусил консервами и колбасой. Сытно поел. День рождения - так ты проходишь у меня.  Темнеет. Фриц, гад, беснуется. Бьет, бьет, обстреливает - гром орудий не смолкает.  Только что погрузили на подводу раненую женщину. Ее ранило осколком при бомбежке, она кричит и плачет: 'Дождалась браточкiв, а вони не хочуть спасать менэ'. Но, слава богу, ее погрузили на подводу.  Напишу несколько писем и этим закончу мой праздничный день.    09.03.1944  Взял с собой одного болеющего по ранению минометчика (он тоже находится при хозвзводе). Выпил перед уходом грамм 200 водки.  Голова болела надоедливо. Водка помогла мне уснуть. Но среди ночи вши разбудили меня. Они наползли еще в большем количестве на мое несчастное тело и кусали, кровожадные, ненасытно и без всякой жалости. Я ворочался, чесался, но все бесполезно. Перед утром я вздремнул и мне даже что-то приснилось, но я быстро опомнился и проснулся.  Рассвет был серым и холодным, но вши не понимали этого, - им было тепло и уютно. Сегодня я устрою им Отечественную войну! Пусть и они познакомятся с ужасами и беспокойствами военной жизни 44 года.  Только что немцы выдумали новый артналет на деревню тяжелыми снарядами. Не знаю, из каких соображений они расбрасывали снаряды вокруг да около нашего дома, на расстоянии 4-5-6 метров. У соседей с ОВС вылетели все стекла и они сейчас надумали сделать у себя печку. Дыма хоть отбавляй. У них особенно, но и у нас хватает.  Сейчас устрою жарильню - вшам развлечение и смерть, а потом - в санчасть на перевязку.  Прожарился, будто заново на свет народился.  На стенке моей комнатушки надпись: 'Виiжаем направлэния на Трифановка'. По-видимому немцы перед отступлением оставили.    12.03.1944  Суханово. Вчера вместе с резервом пришел сюда. Здесь оказался строевой отдел и санчасть нашего полка. Нашел великолепную квартиру. Хозяева гостеприимные, хлебосольные. Сжарили мне картошку на остатках свиной консервированной тушенки, имевшейся у меня. Тушенки было мало и картошка плохо поджарилась, но поел с большим аппетитом. Хозяйский хлеб вкусный, приятный. Пожалуй еще вкусней картошки. Наелся до последней возможности, как в Ессентуках когда-то.  Двое ребят из резерва хотели ко мне перейти, но не пришлось и мне там побывать долго. Среди дня, когда я вышел - мою квартиру занял медсанбат нашей дивизии. Я как раз ходил на перевязку в санроту. Палец мой болел все сильнее и сильнее. Невыносимо было. В санроте посмотрели и, оказалось, что вторично на том же пальце появился панариций и опять надо делать операцию, но еще больший разрез в пальце, чем прежде должны были делать. Палец заморозили. Операцию делали в санроте, ибо я не хотел идти в медсанбат. Еще до операции меня стало тошнить, когда мне замораживали палец, а во время операции я совсем обеспамятел. Давали нашатырь нюхать. Долго меня тошнило и в глазах было темно. Я очень мнителен и нервы мои чрезмерно чувствительны ко всякой боли.  Вскоре, однако, мне стало легче и я пошел. Дорогой, однако, палец отошел после обморожения и так заболел, что, казалось, не выдержу. Поспешил на квартиру. Пришел - медсанбат уже хозяйничает там: стелет матрасы, одеяла укладывает, подушки.  Лег на одну из постелей, но не мог улежать - сел, но не смог усидеть на одном месте - встал, но и стоять трудно было. Заходил по комнате. Нервы взбудоражились, сердце застучало жалобно, но плакать я не умею.  Как назло тут пришла проститутка, что вместе с Васильевой смеялась надо мной, когда я приходил в первый раз туда. Она завела песенку, что мне придется уходить, ибо помещение занято раненными и для того, чтобы в нем находиться, нужно иметь направление от санроты в медсанбат. Я еще пуще разнервничался, но не хотел скандала и ушел молча искать квартиру.  Нашел, но хозяйка даже не предложила мне ничего поесть и когда я сам попросил сварить мне картошку (она варила ведро для бойцов и командиров, что пришли позже меня), а у них к тому же была мука и свои продукты - у меня кроме двух кусочков хлеба ничего, мне дала на дорогу старая хозяйка.  Позже пришел майор-доктор с двумя старшинами и двумя бойцами. Они все бегали и суетились вокруг майора, как будто он был бароном или помещиком. Ухаживали, варили для него вкусные блюда, но он не хотел есть: выпил чай и оладьи поел. Меня никто не угостил.  Позже, когда уже давно стемнело, старшины начали ворковать вокруг меня, чтобы я уступил майору место и лег на полу (мне, как первому поселившемуся, а также из-за болезни, хозяйка уступила койку). На полу же было тесно и неудобно. Людей набилось много и повернуться нельзя было от тесноты, особенно с рукой больной.  Я не соглашался. Майор стал искать место в соседней квартире, но там для него оказался испорченным воздух, хотя была хорошая лежанка. Я объяснял, что не могу на полу спать с больной рукой, но им ничего не нужно было знать.  - Старший будет лежать на полу, а младший на койке? Где это видано, это недопустимо.  Майор, грузин или азербайджанец по национальности, прикрыл глаза и притворился спящим, но когда он увидел, что у них ничего не получается, он широко раскрыл глаза и проговорил:  - Лейтенант, лейтенант... ляг на полу, встань с койки!  Мне стало страшно неловко, я весь покраснел от обиды и унижения, но в присутствии мирных граждан не хотел ему ни грубить, ни стыдить его, и вообще разговаривать с этим нахалом-помещиком. Я встал и лег на полу.  Майору постелили несколько одеял, подушку. Видно было, что он привык к роскоши и тыловой жизни. Он был, кажется, начальник медслужбы Двойки Большой.  Всю ночь мучался и только к утру вздремнул. Но сон мой был прерван приказанием - 'Будите его, будите!', 'Эй, боец, боец, вставай!' - демонстративно тормошили меня старшины, хотя знали, что у меня болит рука и я старше даже их по званию. Они вытащили у меня плащ-палатку, что расстелили в бока - я спал рядом со старшиной, и вскоре умчались.  Наступил рассвет. Рука мучила. Я решил встать. Вдруг увидел - заблестело что-то в соломе. Подумал, что это моя серебряная ложка, но это оказался ножик складной немецкий. Я взял его, конечно, и спрятал. Эта вещь весьма необходима в условиях фронтовой жизни.  С утра хозяйка ушла. Я ждал до полудня, но она не приходила. Детям дала буханку хлеба - они ее ели все - кусочек хлеба, что дала мне первая хозяйка. В остальном перебивался семечками.  В соседней хате я заметил, оставленную ушедшими жителями, эвакуированными при немцах из родной деревни. Я взял ее, вложил вещь в сумку и ушел.  В другой хате хозяева предложили сами затирку, но без хлеба - его у них не было. Поел и пошел дальше. Наконец, набрел на эту хату. Здесь был один боец с нашего хозвзвода. Он искал медсанбат для лечения зубов - вся щека у него распухла. Завтра пойдем вместе.  Немец ушел километров на 45. Догонять далеко, но и уходить не хочется.  Погода сегодня пасмурная, сырая. С утра шел снег, а сейчас моросит дождиком. И хозяева, к тому же, такие хорошие. Побрили меня, умыли, и даже голову помыла мне самая молодая, мать четверых детей. Она мыла и приговаривала 'мой сыночек' и рассказывала, что так же мыла она своего мужа. Поесть тоже дали. А сейчас уложили спать. Как дома.  Поспал маленько, но скоро проснулся.  Староста приходил. Он, говорят, плохого людям не делал, но боится злых языков. Спрашивал совета, что ему делать? Он остался сам, хотя немцы его угоняли. Я посоветовал не бояться и взяться за восстановление хозяйства, за уборку кукурузы и прочее. Особенно посоветовал ему не выделять из общего крестьянского фонда муку и другие продукты всяким проходимцам без проверки документов, ибо этим могут воспользоваться некоторые авантюристы для обмена на самогон и спирт. Он поблагодарил.  Интересовался, что с ним будет в дальнейшем, как поступят с ним органы власти.  Вечереет. Болит голова и ноет тело, а руку и передать трудно крутит как. Хватит писать, тяжело.    15.03.1944  В хуторе осталась одна хорошенькая девочка 24 года. Она пряталась от немцев, избегала их, и те ее называли гордой. Несколько раз они лазали к Тине, но мать чуть глаза им не выцарапала и враги отстали. Тина похудела. Заболела, но сохранила девственность, не стала одной из многих девушек, соблазненных неприятелем и уехавших с ними в Германию.  Непочатый уговорил меня ночевать в другой квартире (через дом), предпоследней от краю. Там он достал самогон, картошки жаренной на сале, [...].  Ходил к Тине побеседовать (побалагурить, как украинцы говорят). Разговаривал с ней, а потом и с ее матерью допоздна, когда стемнело. Но рука - боль неимоверная, мешала мне спокойно беседовать и я поспешил уйти, чтоб не выказывать людям своих страданий и не заставлять их еще и за меня переживать.  Выпил два стакана самогона, но не опьянел, а только отяжелел в животе. Рука болела всю ночь, только перед утром вздремнул, но тот час же проснулся, вспомнив о том, что необходимо двигаться дальше. Узнал у одного майора 416 с.д. дальнейший маршрут нашей части.  Херсон занят нами. Он посоветовал двигаться на Николаев.  Рука мучает безжалостно. Медсанбат в Новосибирске. Вчера я видел как он проходил. Может он перевяжет мне руку. Ведь я 4 или 5 дней перевязки не делал после операции.  Непочатый намекнул, что он отдал и шинель, и деньги, и палатку. Мне неудобно стало, и я отдал фуфайку хозяйке. Фрицевскую. Теперь я снова в одной шинели, а Непочатый выменял у хозяйки мою фуфайку на плащ-палатку. Пусть носит на здоровье - мне не вековать во вражеской одежде.  Уже весна и день обещает быть великолепным. Сейчас двигаться будем дальше. Фронт, по словам майора, 50-60 километров отсюда.    Новосибирск. Наткнулся на одну санчасть. Военврач был очень любезен. Перевязали мне руку. Делали ванночку, но даже ванночка не размочила повязку, - пришлось отрывать. Вместе с повязкой оторвался и кусок мяса от руки.    16.03.1944  Юдиндорф - по-немецки. Колхоз Чкалово 2 участок - по-советски.  Бывшее еврейское село-хуторок. Немцы расстреляли всех евреев и позакапывали в противотанковом рву, вплоть до малолетних детишек. 'До ляльки' - как говорят крестьяне. После непродолжительного перехода с поселка Новосибирск, остановился здесь на ночлег.  Погода весь день была дождлива, сумрачная и, казалось, конца-края не будет этим нахмурившимся облакам небесным. От горизонта до горизонта небо передернуло серой пеленой.  В хате было тепло. Ветер не пробирался сквозь толстые стены в квартиру и чувствовался лишь его голодный шорох за окном. Но я хотел найти квартиру с девушкой, мечтая провести лучше время. Мне рассказывали, что на хуторе остались девчата некоторые. Но нашел только одну, правда, весьма приятной наружности девушку. Только замужнюю, хотя и однолетку мою. Договорился насчет квартиры, но мой спутник боец Непочатый любит больше всего сытно и хорошо покушать и я из-за него остался на первой квартире, на той, которую заняли, как только пришли в село.  Поели, и Непочатый решил перейти в другую, почище. Я посоветовал пойти в мною выбранную. Уже вечерело. Квартиры все были заняты и мы, проходив порядочно времени по селу, вернулись на старое место. Та хата, что я выбрал, тоже была занята.  Утром решили в путь-дорогу отправляться. На дворе поднялась невообразимая метель. Снег сыпет беспрестанно, пытаясь вновь затоптать, приподнявшуюся от многодневного сна и зазеленевшую на солнышке, землю. Ветер сшибает с ног. Ветер шумный и буйствует. Он сердится и грозно скалится в лицо, от него становится страшно и тоскливо на душе.  7 километров думаю сделать сегодня. Раньше мы рассчитывали на 18-20 километров продвинуться.  Узнал, что наши войска форсировали Буг. Херсон давно занят. Везде и всюду наши войска имеют успехи в борьбе с врагом.    Фрайдорф. 8 километров совершил добавочных. Теперь до Калининдорфа осталось не более 12 километров. Слегка выглянуло солнце из-под светло-серого небесного свода во время нашего пути, но сейчас, когда мы дошли уже до места, оно зашло и не показывается из-за туч. А ветер... Он и мечется, и рвется куда-то, и прыгает и играет. Дикий ветер. Он хочет возврата зимы. Но тщетно: весна уже в полном разгаре.  После перевязки стало мне легче. Врач наложил мазь Вишневского на рану, чтоб не приставала к бинту кровь и вместе к пальцу. Ведь, шутка сказать: вся вата и часть повязки была окрашена кровью. И все это пристало к пальцу. Разбинтовать нельзя было. Больше часа держал в ванночке, но до конца не отмочил повязки и, когда ее оторвали, то вслед за марлей потянулась и кожа, тело мое. Тогда врач, держа пинцетом за окровавленную марлю, обрезал часть кожи и таким образом освободил мой палец от посторонних вещей. Перевязал он легко и аккуратно. И сейчас я чувствую хотя боль, но в несравненно меньших размерах.  По радио хорошие известия: наш фронт форсировал Буг; на одном из участков окружена немецкая воинская группировка. Хороши дела и на других фронтах. Тяжело, правда, с подвозом вооружения, боеприпасов, продовольствия. Так, вся тяжелая и средняя артиллерия находится еще здесь. Некоторые виды только впереди, но есть и сздади даже. Продовольствие тоже так. И боеприпасы. Это создает большие трудности для успешного наступления и вообще для ведения боя.  Фронт отсюда далеко-далеко. Орудийного гула не слышно уже. Рассказывают, наши уже в 13 километрах от Николаева. В основном фронт у Буга остановился. Пока.  Остановился в одной квартире у края села. Молоденькая девушка 28 года рождения, почти девочка, но уже большая. Красивенькая, однако еще не искушенная в любви. Смотрит, смотрит и молчит, как будто хочет узнать что я за человек. Смотрит бесконечно своими прекрасными голубыми глазами. Маленькое миленькое созданье! Жаль, что я не твоих лет, а то я б показал тебе, что такое любовь.    01.05.1944  Весь вчерашний день, всю ночь, и даже часть утра шел проливной холодный дождь. Накрылся шинелью и сидя спал. Шинель вся промокла, отяжелела, подо мной тоже вода очутилась. К утру вода добралась в верхнее нижнее белье и до самого тела. Промок, как говорится, 'до ниточки'. Только вокруг живота и груди осталось сухое место. Сюда шинель не прилегала плотно и здесь, 'за пазухой', я хранил партийный и другие документы.  Сейчас в основном высох. В окопчике на два штыка глубиной полно воды, только сидение сравнительно сухое, да плюс к тому я под себя подкладываю сумку. Ноги мокрые и холодно в них, руки и щеки горят огнем.  Вечером прояснился горизонт и солнце, еле греющее и ветреное, слегка заласкотало взор. Но портянок и шинель полностью не успел высушить.  Село рядом, метров 300 отсюда. От передовой - метров 50.  Сегодня был у Пархоменко. Он говорит, что пока ничего не будет делать для того, чтобы я вновь попал в минроту. Я сказал ему, что если он желает проверить мою смелость - пусть даст мне индивидуальное задание. Вечером он написал мне до одури несуразный приказ: одному переправиться на другую сторону к затопленным водой ПТРам и, войдя в село, забросать гранатами или другим путем уничтожить ДОТ с амбразурой станкового пулемета. Я расписался, что читал, но едва ли буду выполнять, если невозможно будет безопасно сделать. Ведь я командир, средний командир, а он мне такие задания дает.  В селе кричат петухи и лают собаки. Здесь плавни, а там, за ними, сухое место. Село на круглой высотке расположено, похожей на курган, но сравнительно больше. Дома и улицы отчетливо видны, но ни один немец не показывается наружу.  Написал письма маме, Лялюшке, папе, тете Ане со стихом "Одессе", Третьяку записочку-письмо и Лапину.    23.05.1944  Первое чрезвычайное на фронте происшествие - это посылки. Впервые за службу в Красной Армии мне посчастливило получить приличную посылку от мирных советских граждан: кусочек сала, печенье, бумага. Прислали жители с Госпитальной 34 города Одессы. Ответил им письмом. Но, конечно, всего, что одесситы выслали, не было в посылках. А в сегодняшней партии посылок, кроме бумаги и мыла, вовсе ничего не оказалось. Первые посылки были хоть и в распечатанных, но мешочках. Зато вчерашние - даже мешочков не имели, а бумага, в которую они были завернуты, была изорвана. Ясно, что мешочки или сумки, в которых посылались посылки, были распечатаны и половина,если не больше, содержимого в них, украдена. Сумки вскрывались, очевидно, так безобразно, что держать их больше нельзя было. И эти мерзавцы-тыловики были вынуждены залепить их бумагой, но и та неоднократно развертывалась и была вся изорвана, а содержимое вываливалось наружу. С трудом удалось мне из девяти посылок сделать шесть более-менее приличных и передать бойцам. В одной из посылок была записка в которой писалось о носках и платочках носовых, посланных бойцу. Ничего этого, конечно, не оказалось - одна бумага, конверты и мыло. Так тыловики полка дивизии отнимают последнее удовольствие, развлечение и отраду наших стрелков, беззастенчиво огграбляя даже посылки. Так в некоторых посылках были помазки, баночки для мыления, лезвия, а бритв не оказывалось, и пр. и пр.  Заборцев у себя в роте тоже подчищает что возможно, выгоняя из помещения бойцов, распечатывает и забирает ценности. В первый день ему неудобно было самому хозяйничать. Он выгнал всех связных, всех, кто нес посылки, заявив, что остаются лишь он и парторг, - то есть я. Под предлогом распределения посылок он вскрывал каждую, забирал себе платочки, зеркальца, расчески, конфеты, спички, карандаши, туалетное мыло, зубные щеточки и порошок, пасту и прочее, что еще уцелело от тыловых грабителей. Мне было страшно неудобно присутствовать при этом деле, но ничего поделать я не мог. Жаловаться тоже нельзя и некуда. Он пытался меня подкупить зеркальцем, бумагой, карандашами и т. д., но я ничего не брал. Одно зеркальце я все-таки принял из его рук - все равно он его кому-либо отдал бы - такому же подлецу, как сам.  Сегодня он решил меня и вовсе не звать. Но я понял со слов бойцов, из вида посылок и из его разговора, что и сегодня он все посылки перерыл. Сейчас еще привезли. Если бы я имел возможность сам принять посылки, хотя бы из полка! Ведь и сегодня бойцы останутся ни с чем. 16 посылок за два дня можно было свести и даже без разборки, за пять к половине, а с нею и того меньше осталось.  Второе, не менее важное чрезвычайное происшествие - высадка немцев на правом фланге в районе обороны [...] батальона и обращение ими в бегство целой роты - 8. Беспечные люди проспали и допустили немцев на берег, но они к тому же были трусами и драпанули. Два ПТРовца, которые остались на месте, представлены к ордену Славы. Схватка в конечном итоге закончилась двумя раненными с нашей стороны и двумя со стороны немцев.    24.05.1944  Вчера во время моего дежурства один пулеметчик тяжело ранил старшего лейтенанта из вновь прибывшей и нахально расположившейся без согласия командования 88 части. Раненный скончался. Он, оказывается, грозил пулеметчику нашему, что застрелит его и кричал "Прыгай в траншею. Сейчас тебе капут!". Но капут получил он сам. Лес, который хотел негодяй забрать, боец самоотверженно защитил, пусть даже ценой гибели старшего лейтенанта. Все бойцы и командиры, в том числе 2 командира роты, удовлетворенно констатировали, что хорошо сделал боец, ибо этого замкомбата все ненавидели: он бил бойцов рукояткой своего револьвера, многим бойцам и командирам без причины угрожал расстрелом.    Была глухая темная ночь. Я проходил траншеей по расположению роты, проверяя бдительность часовых, а также ход оборонительных работ. Вдруг я услышал шум и поторопился подойти к тому месту, откуда он исходил. Когда я уже был недалеко, до меня донеслись голоса: "Товарищ старший лейтенант, за что вы меня бьете?" И другой: "А ты знаешь что я замкомбат? Я замкомбат! Спускайся в траншею! Капут тебе! Расстреляю тебя! Ты еще будешь меня к командиру взвода вести?! В траншею!".  Завязалась борьба. Присутствовавшие при этом бойцы рассказывают, что в это время старший лейтенант схватил бойца за винтовку и стал тянуть в траншею. Винтовка была на боевом взводе. Когда я уже подбежал близко, крикнул "Что вы делаете? Стойте!" - и в это время раздался выстрел, до меня донеслось громкое "О-ой!". Кругом заволновались люди, забегали. Ко мне подошел боец и со слезами на глазах попросил: "Товарищ лейтенант, перевяжите человека!" И потом, "Винтовка была заряжена, как же это получилось... Он потянул... Меня заберут, но я же не виноват..."  Пришел санитар и перевязал раненого. А присутствовать [...]  Мне люди рассказали тем временем обо всем, что произошло до моего прихода. Бойцы-пулеметчики Толокнова переносили на старое место украденные у них бойцами вновь прибывшей на оборону 88 Гвардейской с.д. Тем временем [...]    04.06.1944  Дорогая Паша Ивановна!  С тяжелым прискорбием сообщаю Вам о смерти на поле брани Вашего брата Григория Ивановича Марченко. Погиб он этой ночью, будучи на боевом посту у своего ручного пулемета. Шальная пуля вонзилась ему в левый висок и вышла наружу через правый.  Разделяю с Вами горе, постигшее Вас так внезапно. Ваш брат Григорий был одним из лучших бойцов и активных мстителей немецким извергам. Его все любили от бойцов до командиров. Как командир взвода, я глубоко отягощен гибелью боевого друга и товарища [...]  [...] дорогая сестра нашего боевого товарища память о Марченко никогда не умрет в наших сердцах. Мы отомстим гитлеровцам за его гибель!  Крепко жму руку.  Гвардии л-т Вл. Гельфанд.    29.07.1944  НП - наблюдателем. Скучно. Жара невыносимая. Впереди великолепная картина Днестровского ландшафта: гладь реки, зелень берегов и земных просторов. Позади Григориополь, а в НП - мухи, мухи, мухи, заедающие, как шакалики маленькие. Они до того теперь обнаглели, что не боятся когда их отгоняешь, - лезут прямо в руки, в рот, в сапоги и везде, куда только можно пробраться с их крохотным тельцем. Берешь их за ноги, за крылышки - они барахтаются в руках. Отпустишь - не улетают, пока насильно не прогонишь. Стаей мелькают перед глазами, жужжат, до одури беспокоят.  Палец тоже действует на нервы. Его красный, безноготный конец раздражает взор и, хотя совсем не чувствуется боли, но тоска какая-то вкрадывается в душу от одного чувства изувеченного пальца.  Противник методически обстреливает Григориополь. Вот уже снарядов 20 он выпустил, но продолжает со звериной тупостью метать снаряды. Впереди ни один не показывается. Бинокль тоже не видит немцев. Вообще, место для наблюдения очень неудобное: земля сыплется со стен блиндажика, сектор наблюдения узок.  Вчера на город налетала вражеская авиация и побросала мелкие бомбы. Ранило военфельдшера. Хороший парень был - шутник, и у него была интересная книга 'Записки проститутки'.  Писем не получаю, но пишу много.    19.08.1944  В прошлый раз действовать не пришлось и ночью мы вернулись обратно в роту. На позиции оставили 7 мин, глубоко отрытые (2 метра) щели. Вчера, однако, я вновь получил задачу и был направлен сюда с расчетом из трех человек, что был со мной и раньше. Фамилии я хорошо успел изучить. Характеры тоже каждого  Миха - командир расчета, наиболее уравновешенный и спокойный, исполнительный красноармеец. Шаповалов - норовистый, как молоденькая лошадка, которую все время хотят оседлать, но мне кажется, что в большинстве случаев - на словах. Я наблюдал его при артналете и убедился, что он крепко любит жизнь и ни за что не согласился бы с ней расстаться. А накануне он говорил мне, что пойдет (я посылал его в роту) днем поверху ходов сообщений - так сильно они ему надоели. Тогда я еще подумал на него, что он способен на такое безумство, но теперь я твердо уверен в обратном. Третий - Мартынов, увидя спокойное и чуткое отношение к бойцам с моей стороны, решил даже грубить мне и нахальничать со мной, полагая, что это сойдет безнаказанно.  Они - бойцы, очень обозлены на комсостав, что он не интересуется их нуждами и запросами и решили в лице Мартынова выместить на мне всю свою злобу. Но я дал понять, что они меня не за того принимают. Да, я добр, вежлив с бойцами, но если нужно я буду строгим. Они это поняли и теперь между нами дружеские отношения.  Накануне ухода сюда я получил письма от Бебы, Ани Короткиной и два от папы. Я не смог их сразу прочесть. Только сегодня. О них пойдет речь позже.  Направляя меня сюда, командир роты упомянул о награде и проч. и т. п. д. Запрещал делать пристрелку, запрещал стрелять в артподготовку - только когда все стихнет и будут появляться отделения от противника, только если противник будет контратаковать. Обещал сто мин, но на деле я получил их меньше. Вместе с семью спрятанными, здесь общее количество составило 97 мин.  Прорыли ниши для мин и гранат, установили миномет, зарядили мины, приготовились. Поставил часового, остальным решил дать отдохнуть до рассвета. Было два часа ночи. Сам я долго не мог заснуть и только, когда утренняя дымка стала постепенно рассеивать вечернюю мглу, меня разбудили первые выстрелы артиллерии - задремал. Отдал распоряжение бойцам быть наготове. Наблюдение нельзя было вести: землю обволок, начиная 200 метрами от меня в окружности густой белоснежный туман.  Артподготовка была непродолжительной и с большими интервалами, потом началась сильная ружейно-пулеметная трескотня. 20 минут и все стихло. Я начал стрелять по немецким траншеям, догадываясь, что наши туда не дошли. Мины ложились хорошо. Одна, правда, упала в воду. Стрелял на километровую дистанцию, а на деле казалось, что до траншей немецких 700-800 метров.  Замкомбат Каратаев ставя ночью задачу мне, говорил, что туда всего 300-400 метров. Он-то совсем ошибся и хорошо, что я его не послушался.  Мин 20 выпустил. Оставил стрельбу, решил выяснить обстановку. Она оказалась плачевной. Артподготовка только сорвала операцию. По своим. Пехота уже была возле траншей. Немцы ничего не ожидали и стреляли вверх. Стоны раненных своей же артиллерией всполошили немцев и они открыли крепкий огонь, сначала ружейно-пулеметный, затем артиллерийский. Этот особенно силен был у нашей ОП. Все содрогалось от грохота. Саперы по неопытности пустили дымовую завесу при встречном ветре и он отнес запах химии в нашу сторону. Кто-то из бойцов сказал, что газы. Я поддержал это мнение (не надеясь на сознательность на пр. [...]) для того, чтобы на случай обвала стенок, мы могли дышать под толстым слоем земли, готовые при разрывах снарядов и мин вот-вот обрушиться на нас. Осыпáлись стенки, валились целые куски глины нам на спины. Мы же лежали один на одном в противогазах, в касках, готовые принять все, что только способна была нам преподнести злополучная судьба в этот тяжелый момент. А она играла нами, прислушивалась, как замирают наши сердца при выстрелах, как стучат и вздрагивают при разрыве, при визге разлетающихся осколков.    Самое тоскливое на войне, самое кошмарное в момент боя - сидеть в окопе, в щели, наблюдать дым от рядом разрывающихся снарядов, чувствовать дрожание земли, чувствовать запах гари, и ощущать неровное сердцебиение в своей груди. На воле, в бою, в момент схватки с противником, забываешь и страх и опасность, и никогда не испытываешь такого неприятного ощущения, как сидя на одном месте, в бездействии, проникнувшись навязчивой мыслью о неудобном соседстве с кромешным адом смертельно злых и беспощадных [...]    От роты осталось человек 30. Было 70. Два командира взводов убиты, один ранен. Я присутствовал, когда они получали задачу. Те, что убиты - лейтенанты-узбеки или калмыки, были бледны и на их лице я прочитал смертельную тень мертвецов. Я испугался при взгляде на безразлично-мертвенное лицо одного и на его ровные, нежизненные ответы, на торопливо-неровные расспросы другого и испуганное мигание глаз и понял, что им не жить. Мне хотелось тогда закричать, пожать им руки и успокоить перед боем их сердца, но я не посмел этого сделать, ведь не ребенок же я. Младший лейтенант отвечал бойко, чуть испуганно, но уверенно, и в его словах чувствовалась жизнь и способность за нее бороться. Не знаю, жив ли он, но, кажется, здравствует.  Третьего командира взвода, младшего лейтенанта Елисеева, я не видел перед боем.  Встречал раненых. Они возмущались артподготовкой и во всем винили этого 'бога войны'. Да, сегодня бог артиллерии был немилостив к людям и отсюда результаты, возможно. Я, конечно, склонен верить, что здесь преувеличение, но доля истины, большая доля чувствуется в показаниях пехотинцев.  Много оружия осталось на поле боя. Пехотинцы, оставшиеся в живых, проявляли большой героизм. Одного такого героя, который, очевидно, так и останется безвестным и не награжденным, я видел сегодня. Он был ранен в обе руки, но ранеными руками перевязывал других раненных (не было санитаров), вынес этими же руками 10 автоматов и одиннадцатый свой. Больше у него не хватило сил и, когда я встретил его, он истекал кровью.    27.08.1944  Поистине события опережают воображение. Вчера Румыния вышла из войны. Сегодня она уже воюет со своей бывшей 'союзницей' - Германией и даже посылает делегацию в Москву с заверением о предоставлении нам своей территории, транспорта и отдаче всех пленных... Словом, полный поворот политики на 180º. Болгария изгоняет немцев из своей территории и вдруг заявляет о своем полном нейтралитете.  А наши войска все дальше идут на запад, уничтожая и беря в плен все новые и новые вражеские дивизии и полки. Румыны сдаются дивизиями без боя. Во Франции очищаются патриотами крупнейшие города - Лион, часть Парижа, Т., Бордо и другие, а союзники захватывают и очищают от неприятеля целые районы и области на французской территории. Почти вся Франция изрезана и посечена войсками наших союзников. В разных местах французской территории, в разных уголках страны немцы бессильны что-либо предпринять во имя удержания своего плацдарма. Так бы я назвал сейчас позицию немцев во Франции.  Италия наполовину в руках союзников, Югославия тоже. Положение в ней, еще более катастрофическое для немцев, чем во Франции, хотя значение Югославии несравнимо менее велико.  С востока наши войска вплотную подошли к Пруссии, а на западе союзникам предстоит еще один сильный рывок и кто знает, как далеко они сумеют продвинуться, может и до Берлина! Событий ход сейчас трудно предугадать. Но факт очевиден - слова Сталина, что наш удар совпал с ударом по врагу войсками наших союзников, сбываются как нельзя лучше. А так же и те его предсказания, которые характеризуют союзников Гитлера как очень ненадежный материал помощи нашим врагам.  Сейчас буду отвечать на письма.    По дороге мимо нас проезжают бесконечные вереницы бессарабцев: брички, груженные барахлом, черные причудливые одеяния, сказочные шляпы и босые ноги жителей Бессарабии - все это напоминает старые картинки из детских книжек или школьных учебников географии. Цыгане! У Пушкина хорошо сказано: 'Цыгане шумною толпою по Бессарабии кочуют'. Но сейчас последние слова не подходят - бессарабцы возвращаются домой.  Непрерывной вереницей еще со вчерашнего дня движутся потоки пленных немцев. По шоссе. Колона за колонной. По 4 человека. Вот и сейчас сереет их темная масса равномерно движущихся фигур. Полк. Нет, больше - дивизия, и конца краю нет этому шествию обанкротившихся вконец ненавистных фрицев и [...].  Только что провели колонну пленных к шоссе. Шли изнуренные, жалкие, пугливые. Фрицы - это еще терпимо, но... русские! Трудно выдержать, чтобы не закричать: свои люди - предатели, это же вопиющее явление!  - Из Ярославля никого здесь нет? - спросил один старший сержант из числа зрителей.  - Я из Ярославля, - вызывается один из пленных предателей.  - Иди сюда, - позвал старший сержант.  И, когда тот вышел из строя, он его, со словами 'Ну, здравствуй, земляк!', изо всех сил ударил мерзавца по лицу кулаком. Брызнула кровь и предатель поспешил спрятаться в середину колонны. Тогда солдаты начали честить весь хвост колонны подряд. Нашли откуда-то и толстомордого калмыка, вытянули и начали бить. Шариком покатился он под ударами многих кулаков, ног, и рубашка его быстро окрасилась кровью. Удивительно, как он ноги унес! А когда он вернулся в строй и спрятался за пленного немца, тот в свою очередь ударил подлеца и указал на другого калмыка.    27.09.1944  Кажется, меня отзывают в полк. Начальник штаба по приказанию комбата разговаривал обо мне с начальником строевого отдела полка. Но сейчас я его не застал и точно его решения еще не знаю.  Положение мое в батальоне сделалось невыносимым. Через день назначают меня дежурным, причем старший адъютант говорит, что дежурному положено два часа в сутки отдыхать. С питанием тоже много хлопот и унижений. Обмундирование порванное, грязное. Денег не выдают мне, так как Семенов совместно с Бондаренко и еще бог его знает с кем сделали махинацию: оформили приказом по минроте какого-то несуществующего младшего лейтенанта, а я остался таким образом за бортом приказа. Вот уж поистине - воскресают гоголевские 'Мертвые души'! Традиции отвратительного прошлого, с которым нам, современникам новой Советской власти, вести борьбу.  Бойцы тоже позволяют себе разные вольности. Парикмахер Егор заявил сегодня, что не побреет меня, пока не кончит обработку всех бойцов роты. Но когда я пообещал дать ему мыло, он побрил меня. Вот до какого унижения перед бойцами довело меня сердечное начальство.  Сами же верхи батальона решительно погрязли в своих личных интересах. Бойцы и офицеры их мало беспокоят: как ходят, что едят. Зачем им. Лишь бы сами в довольстве жили. Зато требовать. О, это - пожалуйста. И чего только вам не прикажут и как только не изощрятся использовать имеющиеся у вас клочки времени!  Дома тоже не все в порядке. Мама, хотя ей и обещали что-то, до сих пор без квартиры. Папу призвали в армию. Письма получаю плохо, в сравнении с тем, как я сам пишу. Регулярно пишут только мама, папа, Нина К., ну и Аня К. Остальные редко. Вчера получил бездарное и неграмотное письмо. Кто-то, оказывается, перехватил мое письмо к Гале Казус и решил удивить меня своей сообразительностью: 'Ты манэ изменяеш', и т.п. подобные глупости. Все ничего, но как бы они и ей не вздумали отправить такую же пилюлю.  Сегодня еще лучше: получил свое собственное письмо, которое писал в редакцию 'Советский боец'. Очевидно, дивизионная цензура нашла нежелательным пересылать заметку о своей газете и вернула мне обратно. Я снова написал, уже по всем правилам, с полевым номером. Не думаю, чтобы еще раз вернули. Написал также в ТАСС. Узнавал о Ромен Роллане.    Говорят, сосновый лес полезен для здоровья. Воздух его используют для лечения людей, больных легкими и др. болезнями.  Комбат заглядывает, как я пишу и улыбается. Как я хотел бы освободиться от его контроля и вообще, быть немножко более человеком, нежели здесь меня считают.    У командира полка. Читает только что полученный БУП, и проделывает все на практике. У него красиво получается. Он подтянут, имеет изящную выправку и вообще - человек, созданный, казалось бы, для военного дела специально. Начальник штаба стрижется-бреется. Ему некогда. Долго жду. Но вот майор Лынев смотрит на часы и говорит начальнику штаба: 'Ты запаздываешь, пора на строевые занятия' и последний, быстро заканчивая туалет, одевается.  Я понял, что медлить нельзя, и спросил:  - Товарищ майор, разрешите передать начальнику строевого отдела, чтоб меня откомандировали в полк?  - Обязательно, обязательно...  И я, обрадованный, отправляюсь в строевой отдел. ПНШ(а)-4 где-то отсутствует. Его долго жду.  Ночь. В полку идет кинокартина, еще не знаю какая. Сел в удобном месте, куда нахально пролез, несмотря на протесты некоторых лиц.  Писем до сих пор нет, а ведь очень интересно, что мне ответят мои новые адресаты.    28.09.1944  На мой взгляд, задача фильма не только дать американцам понятие о мужестве, героизме и любви к Родине, которую проявил в этой войне наш народ, но и навсегда рассеять представление о нашей стране, как о стране варваров, которое и сейчас еще царит в головах американцев. Наша высокая техника, наша интеллигенция, наша молодежь и неиссякаемые памятники культуры...  Впрочем, больше всего для просвещения мирового общественного мнения о нас сделала наша кровь и наша борьба, в особенности же - наши победы. Когда немцы, легко пройдясь по Европе, вздумали совершить не менее быструю и удачную прогулку по России, весь прогрессивный мир (об этом недвусмысленно говорит фильм), считал, что дни России сочтены. Один за другим падали города и села под силой немецкого натиска. Немцы шли легко, бодро и надменно полагали, что Россия упадет на колени в течение нескольких недель. Но тут случилось чудо.  И фильм показывает битву за Москву, окончившуюся полным поражением немцев. Перед нами освобождаемые города Московской и Тульской областей, встреча населения и Красной Армии, слезы, радость, поцелуи. Жертвы немецкого мракобесия, дети-сироты, дети-калеки, мертвые дети и взрослые невинные граждане. Об этом говорится - русские никогда не забудут.  Бегут опрокинутые враги. Совсем иной вид они имеют. Усталость, сомнение охватывают их. Об этом красноречиво рассказывают кадры фильма. Впервые за время войны немцы вынуждены отступать. Ленинград продолжает еще оставаться в блокаде - непередаваемые ужасы жителей города. Потрясающи картины разрушения его немцами. Голод, норма питания - 100 грамм хлеба в день - все это не требует комментариев. Но люди не бросают работу - на каждый выстрел немецкого орудия, ленинградцы отвечают увеличением темпов и улучшением качества работы. Самоотверженность людей не имеет границ. Прокладывается на льду в Онежском озере шоссейная дорога, по которой до последней возможности (даже по сильно оттаявшему льду) продолжают идти автомашины. Бомбежки, артобстрелы - ничто не останавливает советских патриотов-водителей. Ленинградцы прокладывают по льду железную дорогу - поистине изумительны и чудотворны дела русских. Но вот и освобождение. Сказываются в успехах войск Ленинградского фронта, как нельзя лучше, две тактики.  Фильм показывает одновременно на экране советских и германских генералов. Вот столкнулись их стратегии. Немцы отступают, блокада города Ленина ликвидирована. Освобождается от немцев Кавказ, изгоняются немцы из Сталинграда.  Столкнулись две армии, и фильм показывает одновременно и ту и другую на экране. Русская стратегия - лучшая в мире. Немцы захватили европейские страны потому, что они сосредоточили все свои силы у границ своих, когда немцы пересекли их в 41 году. Но советские генералы противопоставили немецкой тактике молниеносного сокрушения главных сил противника и внезапного окружения войск свою, рассчитанную на долговременную оборону и сопротивление, тактику. И немцы, которые были уверены в сокрушении России в несколько недель, оказались перед фактом позиционной длительной войны. Их прежняя тактика не действует здесь, в условиях России.  Вот она, двухмиллионная армия ринулась на Советский Союз. Немцам удалось сокрушить первую линию, небольшая часть которой остается окруженной и плененной, но впереди есть вторая, третья, четвертая линии. И опять повторяется та же картина: отходящие войска первой линии сливаются со второй, второй - с третьей, третьей - с четвертой, образуя, наконец, линию такой толщины и упорства, о которую разбиваются все усилия немецких войск.  Наступает небольшая пауза. Сталинградская битва - после которой советские армии переходят в наступление. Развертывается туго сжатая пружина и отталкивает на сотни километров захватчиков от предельной черты немецких завоеваний. 'Кто к нам с мечом придет - от меча и погибнет!' - эти слова великого предка-полководца Александра Невского являются лозунгом и стимулом всей картины.  Хорошо показаны города-герои Ленинград, Одесса, Севастополь и, наконец, Сталинград; захваченные немцами страны; сателлиты фашистских разбойников Германии с их богатствами, армиями. Вот она морда бандита-Гитлера. Типичная фигура убийцы с большой дороги. Он выступает: речь его самодовольна и величественна. И недаром приходит на ум Паулюс - плененный германский фельдмаршал, на два года, или и того меньше, под Сталинградом. Какая унылость, растерянность и унижение в его лице. Поистине, парадоксальный контраст.  А вот он - итальянский дуче Муссолини. Он произносит, сопровождаемую бурной мимикой речь. Но теперь где он, этот жалкий лакей Гитлера? Украден Гитлером у итальянского народа!  Антонеску, сколько гордости в нем от полноты власти. Так ли он себя чувствует сейчас, находясь под стражей в ожидании суда?  А Хорти? Ведь и его черед наступает. Удивляюсь, почему не показаны финны. Разве из-за излишней симпатии к ним американцев?  Оригинально звучат слова воинов в дни нового года: 'С новым годом, гвардейцы, огонь!' и самоотверженный труд в этот день [...]    От тети Ани получил на рассвете три письма сразу. Она все пишет, чтобы я берег себя. Какая наивность! Вместе с тем она забывает о народе и обществе, когда говорит: 'ты в опасности, только бы ты вернулся!'  А другие люди? Всем жить хочется, но больше всех должна жить Родина. Об этом я никогда не посмею забыть и жизнь свою посвящу ее счастью. Беречь себя, прятать свою голову в кусты - подло и преступно. Это ли любовь к Родине, когда человек хочет ее победы, любит ее... издалека? Душой патриот, а делом трус, погрязший в личных мелочных интересах. Так я жить не могу и не желаю.  Многие офицеры в армии живут сейчас для себя. О солдатах говорить не приходится - они рабы своего начальника и его воля для них закон. Но есть офицеры (и много их), которые воюют на словах, отсиживаясь в тылах, ничего кроме как для себя не делают и получают, благодаря выпивке и умению подойти к начальству, ордена и славу, а в конечном итоге тыл глубочайший, кусты (Ромазанов, Рымар, Гержгорин, Пархоменко - комбаты, увенчанные наградами, но провоевавшие, в особенности первые два и последний, по два-три месяца всего на фронте). Действительные люди фронта редко по заслугам оцениваются. Разве только когда об его заслугах узнают старшие начальники. Иначе все его дела и подвиги не выходят из зоны хозяйничанья всяких полушкиных, пархоменко и других мерзавцев. А сами-то они, люди тыла, непременно награждены орденами.  Бойцы. Те совсем остаются за бортами внимания. Разве только лесть (опять-же эта лесть и подхалимство) или же какой-либо кричащий о себе подвиг, отмечаются орденом. Медаль и, в последнее время, 'Слава 3 степени' - удел бойца и младшего командира.  Я, наверно, не буду иметь награды. И, если выйду из войны невредимым, незнакомые со мной по схваткам с немцами люди скажут совершенно резонно, что я не воевал. Но пусть их, людей! Я люблю человека, но за последнее время абсолютно перестал дорожить его мнением - так много несправедливости и неприятностей встретил я от людей в период войны и фронта.  Сейчас хочу попасть в резерв полка, оттуда в дивизию. Буду стараться, чтобы затем вернуться в свою Девятку. Если не удастся из полка - буду требовать, чтобы немедленно, в первый же бой, я был направлен в действующее подразделение. Конечно, много больше пользы принес бы я, если бы был политработником. Но опять-же, меня никто не хочет понять и дальше начальника политотдела мой рапорт не ушел. Здесь, видишь ли, дневник мой, предпочитают неграмотных людей, полуневежд, человеку способному вести дело и стремящемуся и любящему политработу.  Маженов, Епифанов - эти 'парторги', не умеющие двух слов связать, руководят мозгами, много больше их знающих и понимающих бойцов и командиров батальонов. Не обидно ли? Не жутко ли? Но я бессилен что-либо сделать, хотя меня неплохо знает и начальник политотдела и его помощник подполковник Коломиец.    Круглый день не перестает лить дождь. Я забрался далеко в лес, в самую глубину его. Здесь нарыто много землянок. В одной из них я расположился. Этим самым я нарушаю, конечно, приказ командующего армией генерал-лейтенанта Берзарина - не ходить в лес одному, так как здесь свили себе гнезда украинские национал-социалисты, продавшиеся немцам. На днях они убили двух офицеров и одного бойца. Но что же я могу сделать - в батальоне находиться мне негде. Я на положении лишнего человека. Просить впустить меня куда-либо в землянку неудобно и стыдно, а собственного пристанища у меня нет. Кроме того, здесь для меня полное уединение. Вероятность нападения процентов пятьдесят, не больше. И хотя у меня совершенно нет оружия, тем не менее я себя чувствую здесь гораздо спокойней, нежели в батальоне. Мое отсутствие могут мне верхи батальона назвать самовольной отлучкой и пришить мне дело. Но и этот вариант благоприятней тех мытарств, которые мне приходится переносить ежедневно. Сюда могут забрести бойцы моего или же другого батальона и полков, могут посчитать меня за шпиона, арестовать до выяснения и создать вокруг меня целую шумиху. Это самое паршивое.  Слышу, недалеко кто-то ходит. Группа людей. Свои или чужие? Тихо разговаривают. Вот они прошли в плащ-палатках совсем близко. Голоса удаляются, люди тоже.  Ночью сегодня тоже шел дождь. После картины я нашел пустую, огромнейшую землянку-шалаш и уснул в ней. На рассвете, однако, меня разбудили разбиравшие ее бойцы и хлынувший в образовавшиеся отверстия, дождь. Так нигде, как бездомный бродяга, не могу найти себе я места в своем подразделении.  Начальник штаба Бондаренко грозил исключить меня из довольствия. Требовал, чтобы снова я шел к начальнику строевого отдела. Тот, когда я к нему пришел, начал ругаться, назвал меня недисциплинированным и сказал, чтобы я больше не приходил к нему, пока он сам не потребует. Бондаренко сказал, что поговорит с Антюфеевым. Мне это очень нежелательно было, ибо тот может дать плохую характеристику (которую запросил комбат), но, тем не менее, теперь для меня уже все стало безразлично. Я готов на что угодно, лишь бы вырваться из этой ловушки и не попасть снова к Семенову, где я совсем окажусь в безвыходном положении. Ведь он хотел еще на Днестре бесцельно меня загубить, когда выделил с тремя бойцами и минометом под огонь вражеской артиллерии, запрещая в то же время, ввиду боязни неприятеля, самому вести стрельбу.    Пора обедать идти, а я еще не написал писем тете Ане и некоторым другим.  Несколько дней назад радовался, что не болею. Ведь почти все окружающие меня люди были охвачены повальной малярией и другими заболеваниями. Сырость, однако, повлияла и на меня. Грипп и насморк вот уже ряд дней не покидают меня, но я переношу все на ходу, ибо отвык лежать. Днем никогда не люблю валяться в постели и свободное время стремлюсь заполнить работой - писаниной. Много времени у меня занимает, однако, любовь к перекладыванию и пересматриванию написанного мною и прочего содержимого сумок, но беспорядок и теснота портят бумагу и являются одной из самых больших трудностей для меня.    22.10.1944  Польша. Село Ганна.  Вчера расстался с Николаем и капитаном Романовым. Они пошли, а я остался на почте. Там написал несколько писем. Продавали почтовые открытки, а денег у меня не оказалось - я обанкротился в дороге. Надо было найти выход из положения. Тогда зашел в первую же попавшуюся хату и предложил хозяину свой помазок и мыло. Просил 20 рублей, но тот торговался и я уступил ему за 15. Все деньги вернул за открытки, но пришли еще какие-то майоры-медики и стали требовать, чтобы им тоже отпустили открыток. Вынужден был купить только 50 открыток на 10 рублей. 5 рублей осталось в кармане.  Через границу переехал с этими майорами - у них было командировочное предписание, три машины, люди и имущество. Однако у пограничного столба люди, с которыми я ехал, указали на меня, что я сел в дороге к ним. К счастью сумок не проверяли, а только документы, но так как по этому пути ехала вся дивизия, меня сразу же пропустили.  Во Владове везде были наши. Натолкнулся на Пятерку. Там у меня были знакомые из офицеров и бойцов и они указали мне где штаб дивизии. В оперотделе застал Щинова, топографа и других. Щинов уже майор.  - Здравствуйте, старший лейтенант, - сказал он мне, но сразу запнулся - увидел, что лейтенант.  - Меня не повышают - объяснил я ему и рассказал мою историю со времени направления в 902.  - Ты неисправимый. Когда же ты начнешь воевать? Вот увидишь, попадешь в стрелки, а там тебя убьют.  Я ответил, что больше в стрелки не пойду, но его слова обидны мне стали и сердце мое екнуло от боли. На груди у Щинова две звездочки и орден Отечественной войны. Он-то себя считает воякой и мне, который непосредственно на передовой находился и будет еще находиться, заявляет 'когда ты начнешь воевать?' Но у меня грудь пуста и он прав. Узнал маршрут и вышел.  Магазины переполнены, все в них есть. Вынул свои деньги и хотел купить несколько карандашей, стоит 40 рублей, а лист бумаги 25 рублей или злотых. Я спрятал свои капиталы и решил поскорее убраться из города, чтобы не умереть от голода, который предстоял мне здесь. Однако уже на окраине вспомнил, что я без сумки с дневниками. Вынужден был вернуться в оперотдел. Щинов меня встретил на улице и укоризненно покачал головой. Вот она - моя рассеянность к чему приводит! Но, к счастью, сумка оказалась на месте и я, довольный ее возвращением, без оглядки поспешил на дорогу маршрута.  Дивизионного банка тоже не было. Я был почти нищий, если бы не две звездочки на погонах, которым здесь оказывали большое предпочтение.  На дороге за городом остановился возле наших машин. Они должны были с минуты на минуту отправиться, но сами шофера не брали и надо было подождать майора - начальника колонны.  Вдали вырисовывался оставленный мною город с польским названием, с красивыми полячками, гордыми до омерзения.  Мне вспоминается еще в Западной Украине встреча с одной полячкой-старухой. Ей было 70 лет, она была без зубов и морщины безобразно сплюснули ей лицо.  Мы вошли втроем к ней на квартиру и нам сразу бросился в глаза вывешенный в центре комнаты на стене, большой золотом вышитый герб польский.  - Что это? - Спросили мы.  - Это герб Польши. Жечь посполита - Высоко подняв голову, ответила она. - Я обязательно поеду к себе на Родину, в свой край.  - А здесь вы давно живете?  - Здесь я родилась, но моя Польша - там, - указала она гордо. - Здесь моей Польши нет, здесь чужой край.  Мне было противно и я постарался поскорее уйти оттуда. Капитан сказал, что ее мысли и спесивая гордость нас не должны огорчать, нам важно уже то, что она нас покормила и приняла по-человечески.  Во Владове и в других местах польские солдаты и офицеры первые приветствуют нас. В их приветствиях хорошо заметно то униженное достоинство и подобострастие, которое они испытывают перед нами. Вся Польша наводнена польскими войсками. Они всюду есть и в городах, и в селах, и везде они первые приветствуют, даже младших себя по званию. Я не приветствовал их первый. Чувство законной гордости своей Армией, народом, и ничтожество этих петушиных манекенов, - разукрашенных солдат и офицеров, барышень, и даже глубоких старух, мужчин, всех степеней и рангов. Я презираю этих глупцов, чья зловредность явилась во многом причиной той войны. А теперь они, поляки, вооруженные до зубов, расхаживают по тылам - не воюют. Очень ничтожная часть их на передовой. Призывают здесь только молодых, от 18 до 35 лет, а может и того уже круг призывного возраста поляков.  Эта часть Польши, где много русских и украинцев, хорошо еще, за некоторым исключением, нас встречает. Но туда дальше - звери и руссконенавистники. Евреев тоже здесь не любят и открыто называют 'жидами', - так принято здесь. Еще бедные люди, особенно русские и украинцы - те так-сяк, сочувствуют даже им, но поляки... те со скрежетом зубов отзываются о евреях.  Мне рассказывали о женщинах: они заманивали наших бойцов и офицеров в свои объятья, а, когда дело доходило до постели, отрезали половые члены бритвочкой, душили руками за горло, царапали глаза. Безумные, дикие, безобразные самки! С ними надо быть осторожней и не увлекаться их красотой. А полячки красивы, сволочи.  Здесь в деревне я один. Долго разыскивал украинцев, чтобы у них стать на квартиру. Но и это было опасно. Я рискнул, ибо без оружия меня бы быстро сумели отправить на тот свет. К счастью, хозяева хорошие и с уважением и любовью отзываются о русских. Я ночевал здесь и кормили они меня почти 'от пуза'. Живут они не особенно хорошо, но и не плохо, однако жиров у них нет. Солдаты наши ходят, молока просят, самогонку, воруют лошадей, скот, и вообще, движение армии сопровождается слезами и причитаниями жителей. Немцы хуже делали, но и нашими славянами в этом отношении здесь недовольны. А ведь здесь глубокий тыл, польская администрация и совсем чужая страна. Польша, где не прощают и вредят.  О партизанах тоже здесь отзываются с неприязнью, говорят, что партизаны грабили население.    28.10.1944  Польша похожа на злого капризного ребенка, с которым нянчатся, из-за которого убивают много времени очень взрослые и очень серьезные люди. Видел я Польшу и насколько мог изучил ее нравы, быт и обычаи. Много внимания здесь придается внешнему лоску.  Жители ездят на велосипедах. Пешком редко ходят. Велосипеды здесь - предмет первой необходимости. Дороги все мощеные, дома очень красивые и большие встречаются. Если проехаться Польшей в качестве наблюдателя-интуриста, - впечатление от этой страны может получиться весьма превратное от такого путешествия. А на самом деле, искушенному наблюдателю, познавшему и другую сторону жизни и устройства Польши, открывается нисколько не привлекательная картина. Люди, обутые в зимний период в сандалии и лапти; лохмотья, шелковые, правда, изящные, но лохмотья, в которые они одеты; борщ из одного бурака и воды, который они едят; плуги, которыми они пашут. Методы бработки земли, вручную. Детская, почти, промышленность. Маленькие кирпичные заводики, фабрички. Жирные отъевшиеся хозяева-помещики и нищие рабочие и крестьяне - батраки, которым продуктов хватает едва на жизнь. Огромные магазины частников, недоступные из-за установленных в них цен на товары для основной массы польского населения. Большие серые деревянные кресты, так неприветливо открывающие вид на деревни у входа и выхода в нее. Деревянные дома, даже в городах. Деревянная Польша!..    Косув-Лядский, Повед Соколув. Решил остаться здесь, хотя дивизия ушла далеко вперед.  Случилось так. В городе Косув я с Маженовым остановился перед одним магазином и заинтересовались его содержимым. Денег не было и Маженов сокрушенно вздохнул. Стоявший неподалеку местный житель, слышавший наш разговор, подошел к нам и предложил зайти к нему, попить чаю. Маженов опять сказал, что от водки не отказался бы, но чаю не хочет.  - Можно и водки, - сказал человек и повел нас в квартиру.  Там нам налили чаю, принесли по два яйца. Но видя, что мы не прочь все-таки выпить немного, поставили поллитровку, потом другую, луку, яичницу и пошло пированье. Выпил я, однако, немного, 4 стопочки кажется, по 75 грамм каждая.  За столом выяснилось, что пригласившие нас к себе люди - евреи, бежавшие из концлагеря, так называемого лагеря смерти Треплинника.    18.11.1944  Вечером в ожидании обеда. Моя хозяйка с каждым днем все в большей мере проявляет по отношению ко мне свою мелочность и скупость. Сегодня, например, когда я стал умываться ее мылом, она подошла ко мне и предупредила, что мыло сейчас стоит 500 злотых и поэтому 'я нихце чтобы вы умывались моим мылом'. Другой аналогичный случай с одеялами. Сначала, когда я перешел в холодную комнату спать, она дала мне укрываться три одеяла, но на другой день одно забрала, а вчера лишила меня еще одного. Так что сегодняшней ночью я основательно намерзся.  Проявляя максимум терпения, я, однако, не оставляю своего намерения перед отъездом дать им понять, панам-учителям, насколько они противные и неприветливые люди и как не похожи их отношение на отношения наших граждан от края и до края моей социалистической Родины.  Девушка, поселившаяся со мной, ведет себя смелее и непринужденней. Она вызвала недовольство хозяев особенно тем, что иногда пользуется их вещами мелкого обихода: полотенцем, мылом, а сегодня, по ошибке, стала чистить зубы хозяйской щеточкой.  - Ей щетину надо дать, раз она не понимает, - шутили хозяйские сыновья после того, как возмущенная пана-хозяйка рассказала о случае со щеточкой, прибавив при этом, что придется прятать и запирать от нее.  Написал письмо в 'Красную Звезду', которое явилось скорей копией моего письма в 'Крокодил', чем самостоятельным сочинением. Одно письмо написал маме. Больше некому писать, ибо мне никто не пишет.  Девушка, что поселилась в одном со мной доме - чистая дрянь. Я весьма сожалею, что помог ей оправдаться перед ДПК, она этого не стоит. Грубит со мной и не хочет разговаривать, между тем как ежедневно, по несколько раз подряд, приходят к ней всякие мужчины - и трезвые, и пьяные, и под видом 'больных', с которыми она непременно кокетничает и "мило" ведет себя.  Но что-то в моем сердце трепещет при ее появлении. Нельзя назвать Нину (так она именуется) красивой или умной, нельзя ее считать содержательной и солидной, несмотря на то, что ей уже 23 год пошел. Тем не менее, она - девушка, а моя натура слабеет перед нежностью и теплотой молодой женщины и как наэлектризованное кипит и терзается от близости, но отчужденности от меня подобного мягкого существа. А впрочем у меня хватит силы воли проявить известную твердость и долю гордости в отношении этой развращенной особы и не думать о ласках и нежностях ее тела. Этот товар мне не по вкусу. Особая порода животного, которое ни в коей мере не походит на человеческое существо.    Видел вчера фильм 'Большая земля' - о работе нашего тыла, перебазировавшего промышленность из Ленинградской области и самого города на Урал. Картина мне показалась недоработанной. Сюжетная канва не до конца доведенной, в ней недосказано о [...]. Действующие лица, однако, живые и правдивые, но все их поведение становится непонятным и несколько бессмысленным, когда неожиданно обрывается сюжетная канва фильма.    22.11.1944  Хозяева сильно и азартно ругаются. Мать-старуха особенно яростна в этом отношении и с нее начинаются все споры и грызня. Начал было писать стихи, но в комнате поднялся такой крик, что нельзя было, что чуть уши мне не заложило. Уже вполне светлое утро, но я жду завтрака и в душе жалею, что сюда попал. Я не люблю криков и бедности. В довершении всего скупость старухи мучительно отражается на моем терпении. Помимо этого - люди темные, они не понимают, что когда человек пишет, ему не следует мешать и все время перебивают меня пустыми вопросами, на которые из приличия нельзя не ответить.  Вчера, когда я ложился спать, хозяева спросили меня куда я дел пистолет. Я сказал, что у меня его нет, но сразу же пожалел, что не сказал, что спрятал в карман, ибо в квартире двое мужчин и кто знает, что они могли задумать. Сначала я чувствовал себя тревожно, но потом уснул и наутро увидел, что все обошлось как нельзя лучше - ведь я опять один в селе.    Минск-Мазовецкий. Ехал до города с большим комфортом - на бочках с бензином, однако весьма быстро прибыл сюда. На этот раз моя машина оказалась самой скоростной из всех встречных и попутных, так что я почти прилетел на ней в этот район. Дорогой даже едва пилотки не лишился - ветром сдуло. Когда слез, почувствовал, что сильно намерзся и, хотя машина еще не подъехала к городу вплотную, решил больше на нее не садиться а идти пешком, чтобы согреться. И только возле пропускного пункта у входа в город, когда у меня спросили документы, я спохватился, что у меня выпал блокнот, на котором был записан маршрут дивизии. Очень опечалился, но не так пропажей блокнота, как отсутствием у меня маршрута, который едва запечатлелся в моей памяти. 'Через Минск-Мазовецкий на Ягодин'. Ягодина никто не знал ни в комендатуре, ни на КПП, ни жители Минск-Мазовецкого, ни даже военные карты не имели его на себе и я стал сомневаться. Единственное, что вселяло надежду - это непрерывно курсирующие машины и во все стороны со знакомыми буквами и цифрами 'Д', 'Т' и, наконец, нашей '8'. Однако, точного направления пути этих машин я установить не мог и, казалось, окончательно лишился выхода из своего отчаянного положения, в котором оказался так неожиданно.  Махнул рукой и отправился посмотреть Минск-Мазовецкий. Это первый достаточно крупный встретившийся мне в Польше город за время моего здесь путешествия. Ровная асфальтированная улица тянется через весь город, составляющая вместе с прилегающими к ней переулками центр Минск-Мазовецкого. Здесь и магазины столь многочисленны и разнообразные по своему ассортименту, что даже удивительно становится, откуда столько богатства в таком далеко не перворазрядном городе. Ведь Днепропетровск в десятки раз больше этого уездного центра Польши, но там магазинов и не предполагалось, таких как здесь есть.  Дома невысокие. Больше трехэтажных, кажется, нет во всем городе, однако все они шикарно выглядят, имеют кричащую форму и отделку, как изнутри, так и снаружи.  Шумная праздная толпа, женщины в белых специальных шляпах, видимо от ветра надеваемых, которые делают их похожими на сорок и удивляют своей новизной. Мужчины в треугольных шапках, в шляпах, - толстые, аккуратные, самодовольные люди. Сколько их! Крашеные губки, подведенные брови, жеманство, чрезмерная деликатность. Как это непохоже на естественную жизнь человечью. И кажется, что и люди-то сами живут и движутся специально лишь ради того, чтобы на них посмотрели другие.  Костел белый, огромный, красивый. Велосипедов исключительно много и они являются обычным средством передвижения для поляков. Женщины, мужчины, дети и даже старики - все ездят на велосипедах.  Базар очень большой и многолюдный. В жизни не встречал лучшей толкучки! Торговцы наперебой выкрикивают свои товары и когда покупатель подходит к прилавку - обращают его внимание популярным в Польше оружием вежливости 'прóше'. Все дорого. Коробка спичек - 40 рублей, расческа, даже самая никудышная - 200-250 рублей. Остальное меня не весьма интересовало, однако удивился, когда узнал что 100 грамм сала - 40 рублей. При нынешних ценах это дешево.  В магазине приобрел три пера для вечной ручки по 40 рублей каждое. Это разорительно для такого "богача", как я, но ничего не поделаешь... От расчески отказался пока, но от перьев - нет. Слабое сердце у меня насчет этого товара. Чернило тоже купил специальное. Только вот ручку наладить никак не могу, а к мастеру идти боюсь, ибо он может шкуру содрать.  Вспоминается мне село Страхувка, где я ночевал вчера. Нынче утром на квартиру где я остановился, явилась одна, славненькая личиком, паненька. Я предложил ей стул и почти силком заставил сесть. Она отмежевывалась от моих ласок, а потом неожиданно сказала: 'пан похож на жидка'.  - Как это понять? - изумился я.  - На еврея пан похож, - объяснила девушка.  - А может быть я и есть еврей, - ответил я, и паненька вдруг мне опротивела.  Как здесь не любят евреев! Жутко подумать, какую пошлость взглядов и тупость мировоззрения развила в людях польская реакция и, как тем не менее сильно впиталось это гнилое понятие о людях других наций и народностей в пропахший горькой пилсудчиной дух польский.  Был в клубе-агитпункте, но там кроме газет за 18 число ничего свежего не нашел. Военторга здесь нет - он наезжает временами. Варшава - 45 километров отсюда и, по рассказам жителей, немцы обстреливали не раз Минск-Мазовецкий огнем дальнобойной артиллерии. Много жителей убили и многих ранили.  Еще в начале своего обзора Минска Польского, набрел на огромное скопище людей с лошадьми и свиньями. Подумал, что базар, однако, когда вошел внутрь и заинтересовался чем люди торгуют, мне со смехом ответили, что это мобилизация лошадей происходит и сбор контингента свиней и проч.  Прочел надпись: 'ксенгарня'. Вошел.  - День добрый, что продаете пани?  - Здесь библиотека, а вот в другой половине книжный магазин.  Мне понравилась эта идея: библиотека-магазин, но на русском языке ничего не было, а по-польски я еще младенец. Спросил словарь или букварь, но ни того, ни другого не оказалось. Молоденькая продавщица, как зачарованная стояла возле своей матери и смотрела широко на меня.  Я ушел и откланялся. - Довидзення.  Польские военные девушки встретились мне в другом магазине. Внимательно посмотрел им в лица. Их было две и обе обладали такими белыми лицами молодыми, нежными, слегка неестественными из-за чрезмерной девственности своей, что мне захотелось подойти и притронуться к их щечкам: действительно ли эти девушки живые, или может чудесные создания художника.  Почти до вечера бродил по городу, а когда надоело - всерьез задумался насчет отыскания своей части. Спрашивал во всех комендатурах, у встречных солдат и офицеров - никто не знал. Машины мелькали своими номерами, знакомые буквы курсировали во все стороны, чем окончательно сбили меня с толку и оставили недоумевающим на перекрестке одной из улиц.  Вдруг мимо меня пробежала повозка, груженная кирпичом, на передке которой крупно, но поблекшими буквами, было выведено цифра '8'. УРР - сообразил я, когда повозка уже отъехала далеко от меня и кинулся ее догонять.  Солдаты на повозке рассказали, что штаб дивизии недалеко в местечке расположен, а полки еще ближе в лесу, 3-5 километров от Минск-Мазовецкого. На душе стало легче.  Я остался 'пшеноцеваць' и опять, как и всюду ранее, долгие и почти безнадежные поиски квартиры, невинные жесты жителей "тут нéма места", "вам надо сходить в комендатуру" и, наконец, в виде доброй феи, благосклонная хозяйка-старушка, безоговорочно приютившая и согревшая и поесть давшая.    19.01.1945  В период марша командир роты вместе с лейтенантом Шитиковым, ничего не сказав, ушли на отдельную квартиру, где ординарцы приготовили им ужин и завтрак, и где они хорошо отдохнули, придя в расположение только перед рассветом. А когда в других взводах оказались непорядки, капитан стал обвинять и ругать матерно меня, хотя не оставлял за себя перед уходом и не поставил меня даже в известность об этом.  Когда мой ординарец ефрейтор Наконечный достал золотые часы, он подарил их командиру роты и с тех пор стал вьюном (крутится, подыскивая то сигареты, то [...] возле него), за все время марша ни разу не спросив у меня разрешения уйти, а когда я делал ему замечания, он ссылался на разрешение командира роты и тот неоднократно вступался за него. В результате он совершенно перестал считаться со мной и из дисциплинированного бойца превратился в яростного и злостного нарушителя дисциплины.  Не раз от него можно было услышать, что мое приказание не играет роли, так как его легко и несомненно отменит командир роты. А на днях, когда я временно передал Наконечного в 1 взвод и требовал по истечении необходимости в нем там обратно, лейтенант Каноненко отказался мне его возвратить, а сам Наконечный заявил мне, что "раз Канонеко сказал, что так и будет, а ваше слово пустой звук".  Однажды, когда бойцы Береснев и Наконечный стали задевать бойцов, проходивших мимо и обзывать их безпричинно матерными словами, я запретил им повторять подобные штуки, объяснив всю пошлость и некультурность их поступков. Однако Наконечный, а затем и Береснев, издеваясь над моими замечаниями, стали наперебой оскорблять первых встречных им красноармейцев. Тогда я заявил об этом командиру роты, но тот только посмеялся в присутствии самих Наконечного и Береснева и др. После этого и по настоящий день эти бойцы не прекращают своих пошлых выкриков и особенно упорно употребляют их в моем присутствии.  Приведу пример:  - Береснев! - кричит Наконечный.  - А?  - Х... на!  - Наконечный! - окликает Береснев.  - Ну?  - Х... вогну!, и т. д. и т. п.  Так командир роты позаботился о разложении дисциплины во взводе, и в особенности о подрыве моего авторитета.  Дошло до того, что в присутствии бойцов он, капитан Рысев, стал по всякому поводу и без всякого повода называть меня 'расп....м', 'х....м', 'дураком', стал говорить, что любой боец лучше меня сможет командовать взводом (при бойцах), что я не офицер, а гавно, что в первом же бою он меня расстреляет и т. п.  Вслед за ним стал угрожать мне расстрелом лейтенант Каноненко. В присутствии бойцов он называл меня не менее нецензурными словами, затем принялся утверждать, что раньше я "работал начальником ОВС и ни х... не воевал". Дальше - больше. Однажды в меня полетели горшки и кувшины, брошенные Каноненко в пьяном виде. В другой раз Каноненко вынул револьвер и стал крутить им перед моим лицом. В третий раз Каноненко организовал стрельбу в помещении, левее того места, где я сидел. И всегда, как только Каноненко оказывался пьяным, единственным и, по-видимому, излюбленным предметом его нападок являлся я.  Впрочем, командиру роты, не секрет, тоже неоднократно доставалось от Каноненко. Но он [...]    30.01.1945  Нам не дают отдохнуть. Сегодня пришли сюда в пять часов, а в семь был организован подъем, так что только успел поужинать, и отдых кончился. Обижаться, конечно, не на кого. Каждый наш шаг имеет крупнейшее историческое значение. Вот почему об отдыхе думать не следует.  Жители страшно перепуганы. Когда мы пришли, они все подняли руки кверху, и спрашивали со страхом: 'алес капут, алес капут'. У них сделали переворот, все нужное забрали. Роскошь обстановки неописуема, богатство и изящество всего имущества велико. Вот когда и наши славяне дорвались!  Никто никому не запрещает брать и уничтожать у немцев то, что они у нас награбили раньше. Я весьма удовлетворен ходом событий. Не нравится мне только безрассудное буянство капитана Шитикова и, в особенности, Каноненко. Вчера, например, Рысев разбил бюст Шиллера и уничтожил бы и Гёте, кабы я не вырвал его из рук сумасброда и не схоронил, обмотав тряпками.*** Гении не могут приравниваться к варварам, и уничтожать их память - великий грех и позор для культурного человека.  Каноненко идиот в самом буквальном смысле. Сегодня, да и каждый день, пожалуй, напивается до бессознания и когда становится пьяным начинает стрелять из любого, подвернувшегося ему оружия, бросать в людей что попадет под руку. В этом отношении наибольше достается и мне, и хотя он и очень слаб, я все же не решаюсь с ним сталкиваться, ибо не верю в его рассудок. Сегодня однако из-за мелочи мы поругались, и он разбил об стенку, промахнувшись в меня, большой глиняный горшок, посуду и пр. Я изумляюсь, как ему все сходит - он и Рысева бил, и командира роты, и других.  Денег запасся - 70 тысяч (!) немецких марок. Они не сойдут с рынка, и позже пригодятся. Среди немецких денег нашел и своих 10 рублей советских.    07.02.1945  Командиру 3 сб 1052 сп  майору Бойцову    от командира минометного взвода  3 минометной роты  л-та Гельфанда   Рапорт    Ходатайствую перед командованием батальона о направлении сержанта Береснева Ивана Петровича в штрафную роту, как неподдающегося исправлению и разлагающего дисциплину в РККА.  Еще в период обучения, находясь во втором взводе, сержант Береснев докатился до того, что из командира расчета стал третьим номером в расчете, а комсомольским собранием был снят с комсоргов рот и исключен из рядов ВЛКСМ за самовольное оставление поста в ночное время.  Когда Береснева перевели ко мне во взвод, он заявил мне, что в 1 и 2 взводах к нему придирались и были с ним несправедливы, а на самом же деле - он исполнительный и дисциплинированный боец. Пусть так, решил я. 'Прошлого вашего я не знаю, не помню, у меня вы новый боец и каким вы себя покажете, таким я вас и буду считать отныне'.  Однако, сразу же на другой день после нашего разговора, Береснев уснул на посту, не выполнил приказание командира расчета и допустил целый ряд нарушений дисциплины. В дальнейшем поведение красноармейца Береснева не только не улучшилось, но, в силу ряда обстоятельств, стало просто таки нетерпимым. В особенности на марше, после прорыва немецкой обороны в районе Варка и по сей день. Командира 2 взвода лейтенанта Шитикова Береснев умудрялся называть просто по фамилии, а распоряжение лейтенанта Каноненко осмеять и не выполнить.  В период нахождения здесь, на левом берегу реки Одер, не было дня, чтобы Береснев не уснул на посту, или же не ушел во время ведения огня с ОП. Командира своего расчета он совсем не признает, а ко мне относится издевательски и своим поведением разлагает бойцов взвода.  Единственной заботой Береснева являются сон и пища. Чувствуя известное попустительство со стороны некоторых офицеров роты, сержант Береснев дошел до такой степени, что совершенно потерял человеческий облик: ходит грязный, расхлябанный и ни один боец не считает его младшим командиром, в силу его недисциплинированности и разгильдяйства. Ефрейтор и к-цы стыдят Береснева за его поведение и ни беседы, ни взыскания не влияют на этого человека, и поведение его остается по-прежнему возмутительным.    16.02.1945  Говорят, на Одере есть один Франкфурт, другой на Майне... но зато вшей!... Сколько их развелось у меня за дни пребывания в Германии! Ни в Польше, ни в Бессарабии, ни у нас в России у меня еще не было столько вшей. Теперь их у меня столько, что они ползают по телу, как поросята на германском подворье: и маленькие, и большие, и совсем здоровенные; в одиночку, вереницей... Наверно съедят... Носить их на своем теле очень невыносимо, и это испытание представляется мне более хлестким, нежели боевое. Прямо хочется кричать до хрипоты и рвать на себе волосы. Все тело в синяках от укусов этих гадких, опасных насекомых.  Белье не менял с декабря 44 года. Все белье грязное и уже рвется - вши прогрызают его и на теле остается свернутая в комки вата.  Сейчас стоим на месте. Квартиры все обследованы солдатами и нет подходящей смены белья для перемены. Нижнее белье получил старшина на всю роту, но когда начался обстрел (он находился тогда у дамбы на Одере) из 'Ванюш', - старшина бросил все и драпанул от подводы подальше. Тем временем все белье украли.  Баню устроить сейчас нельзя - не до этого. Плацдарм наш очень небольшой, но исключительно важный для всего развертывания военных действий, поэтому от нас требуют, и даже просят (Берзарин, Жуков) во что бы то ни стало удержать завоеванный плацдарм.  Погода здесь капризная. Почти ежедневно идут дожди; снега нет, и грязь непролазная заляпала всю землю. Тепло, как весной. На Одере тронулся лед, снес переправу и потащил ее обломки вверх по течению. Связь с правобережьем прервана. Так обрываются наши надежды, наши мечты и желания поскорее наступать, пробиваться на оперативный простор, брать Берлин с хода и довершать за его стенами разгром гитлеровских полчищ. Все это могло очень просто осуществиться. Вначале - у немцев было очень мало людей и техники, в особенности людей.  Но теперь враг подбросил сюда из Франции свежие резервные дивизии, и положение значительно усложнилось. Прорывать опять будет нелегко и бог весть, кто из нас останется в живых до Берлина.  Вчера расстреляли двоих самострелов, так что я после ночного дежурства весь день был занят на судах. На моем дежурстве в штаб батальона привели бойца-самострела Коляду, из восьмерки нашей. Мне старший адъютант приказал следить за ним всю ночь: 'Отвечаете головой в случае его исчезновения'. Людей мало. Один часовой был в моем распоряжении, но он стоял во дворе и я вынужден был никуда не отлучаться и держать под личным наблюдением преступника. Добро еще, что сразу поутру его судили и расстреляли за сараем нашего двора, а то бы еще пришлось отвечать за него, а чем господь не шутит, еще чего ради самому попасть на скамью подсудимых.  Другой самострел - лейтенант (!). Первый раз слышу, чтобы офицер стрелялся из-за трусости - левую руку прострелил себе. Молодой, награжденный орденом Красного Знамени и медалью за оборону Сталинграда. Награды у него отняли, имущество личное конфисковали, семью лишили всех льгот, его расстреляли, как собаку.  Не жалко было ни одного, ни другого, но переживания его отдались на сердце. Особенно в последний момент, когда комендант приказал конвоирам: 'По изменнику Родины, огонь!' Он крепко зажмурил глаза, весь сжался, и в ту же минуту три автоматные пули едко впились ему в голову. Он рухнул наземь, обливаясь струйками брызнувшей крови.  Позже временем "начальство" ушло получать ордена. Подумать только, какая несправедливость! Вместе участвовали в боях, вместе переживали в одинаковой степени остроту событий, причем Рысев и Шитиков половину времени 'болели' - и всех трех наградили орденами Отечественной войны, а я получил дудки! А ведь на плацдарме раньше всех занял ОП на передней линии один я из роты и батальона нашего. Пять дней пробыл со своими минометами, пока накануне самого штурма, батальон и рота явились на передок. Ни одного человека не потерял вплоть до Одера.    20.03.1945  г. Морин. Кто там? Войдите!  Я услышал и проснулся. Кто-то стучал в палатку.  - Да, да, - крикнул я, не открывая головы из-под шинели. Никто не отозвался и в землянку не входил. Решил, что послышалось и снова стал засыпать, но опять был пробужден тремя таинственными 'Тук-тук-тук'.  - Кто там? - спросил я. Опять молчание. Ну что ты будешь делать?! Наверно шутки ради балуется кто-то. Ну, пусть его! Все равно не откроюсь!  Опять через одинаковый промежуток времени раздалось надоевшее 'Тук-тук-тук'.  - Да войдите же! - нетерпеливо воскликнул я, сбросил с себя теплую шинель и выскочил на двор - нигде никого не было. Я остановился в недоумении и стал прислушиваться.  Вдруг я отчетливо услышал то, что так привычно меня разбудило, - теперь никаких сомнений не оставалось. И я, смущенный этим событием, поспешил войти внутрь землянки. А где-то над головой визжали пули, и раздавалось привычное 'Тук-тук-тук' - трещал вражеский пулемет короткими очередями, похожими на стук человека в дверь плотно занавешенной палатки.    Ой куте, куте.  Старший сержант Андреев прибыл. Во время марша он отстал, испытал массу приключений, побывал в танковом десанте, но затем оказался в руках контрразведки, которая его немного 'повозила' и направила в наш батальон, но в стрелковую роту. Теперь он пришел к нам в гости и я с интересом слушал его рассказ.  В боях за город Бернлихет он встретился лицом к лицу с контратаковавшим женским батальоном неприятеля. К этому времени наши десантники хорошо окопались и спокойно встретили вражескую вылазку. Но когда они увидели женщин - сердце у бойцов забилось. Однако приказали не стрелять.  Женщины шли стройными цепями: одна, вторая, третья цепь, и стреляли из автоматов. Четвертая и последняя цепь состояла исключительно из мужчин. Наши молчали. Женщины обнаглели, и стали в упор обстреливать нашу пехоту. Они подступили совсем близко, и, казалось, были у цели. Но вдруг пронеслась сзади их пронизывающая волна пуль. На флангах прозвучала с нашей стороны захлестывающая пулеметная трель. Как снопы падали убитые, и медленно, неуклюже опускались к земле, замешавшиеся ряды 'воинов'. С флангов не переставали стучать по врагам пулеметы, и они, как одержимые, в страхе и панике бросая оружие, кинулись бежать в не простреливаемое место на улице города. Женщины попали в надежные руки. Наши солдаты встретили женщин с удовольствием, ненавистью и торжеством. А несчастные 'воины', многим из которых не было 17 лет, испуганно мигали глазами и плакали: 'Ой, Куте, Куте, Куте!' (ой, боже, боже).  Горько твердила одна из молодых девушек-солдат 'Ой, Куте, Куте!' - и ее красивые глаза светились изумрудными слезами раскаяния.  Десантники расправились живо. Пленных разбили на три кучи.  1. Русские. Их оказалось две.  2. Замужние и те, у которых мужья и родственники в этой же части, где и они служат (некоторые назвались сами: 'мой муж офицер!')  3. Девушки.  Оставили только третью группу пленных. Русских, которым было не более 19 лет, после опроса, расстреляли первыми.  Из третьей группы начали растаскивать 'трофеи' по домам и по койкам и там, на протяжении ряда дней, вели над ними непередаваемые на бумагу эксперименты. Немки боялись, не сопротивлялись молодым, и во избежание надругательств более старших по возрасту бойцов, сами упрашивали с собой спать тех, кто помоложе. К счастливому возрасту принадлежал и Андреев. Он выбрал самую молодую и проводил ее с собой спать. Но когда он предложил ей свое более принципиальное желание свое удовлетворить, она покачала головой и застенчиво прошептала: 'Дас ист никc гут' (это не хорошо), я ведь еще девушка. Последние слова еще более разгорячили нашего героя и он стал более настойчиво требовать удовлетворения своих притязаний. Она долго отказывалась, пока он не вынул пистолет. Тогда она притихла, и, дрожа, опустила рейтузы. Он спросил у нее, знает ли она что такое значит 'подмахивать'. Она долго не понимала, но потом все же ответила 'гут махен'. Тогда он посоветовал, кивком на пистолет, 'только гут махен, а никак не иначе!', и она поняла, ухватившись за него крепко, стала толкаться ему навстречу. Так, дружно работая, они пришли к цели. Он почувствовал, что что-то лопнуло, девушка вскрикнула и застонала "Ой, Куте, Куте", однако вскоре сумела себя заставить улыбнуться.  Он приодел ее в гражданское платье, и она вышла к своим сомученицам веселая и невинная.    В середине дня меня и Каноненко вызвал Рысев. Он был вежлив и добр. Пригласил сесть, застенчиво приступил к изложению своего требования.  Я получил задание руководить всеми окопно-оборонными мероприятиями, на осуществление которых мне давался весь личный состав подразделения. Я выслушал, ушел к себе и в ожидании бойцов из бани, где они мылись с Шитиковым во главе, стал перечитывать письма и готовить на них ответы. Я отходчив. Встретив такое милое обращение Рысева я почему-то посовестился своего рапорта, который вчера отослал на имя начальника политотдела, а позавчера помог Каноненко оформить и отослать туда же.  Еще раз упрекнул я уже несколько позже, когда перед отправкой в командировку узнал о вынесении Каноненко 5 суток ареста, и снова встретил улыбающегося Рысева в хозвзводе в тылах батальона. Но было уже поздно и я ничего не могу теперь сделать.  Дело в том, что в мое отсутствие приедет комиссия, будет разбирать, и бог весть, что там на меня могут наговорить. Не надо было мне торопиться, ведь остался в стороне Шитиков и наверно опять выйдет сухим из воды. Впрочем, сейчас не до этого.  Глубокая ночь. Моринг мертв, если не считать комендатуры и воинских частей на его окраинах.    16.06.1945  16 или 17.06.  Ну и работенка выпала на мою долю. Расхищать Академию Наук!.. Никогда бы не подумал, что окажусь способен на такое грязное дело, а заставляют и люди и обстоятельства. Пакость в храме науки, да и только!  Дело в том, что наши политики решили создать библиотеку в полку. Где-то когда-то агитатор разнюхал большой склад русской книги, приведенный временем и халатным отношением обслуживающего отдел персонала в запустение.  Подкупив охрану "обмыв" свое пребывание в академии, он получил доступ во все ее уголки.  Решил начать с меня. Вызвал (я дежурил по батальону) через комбата, приказал собрать семь знающих литературу человек, посадил на машину и увез в центр города длинным, зигзагообразным путем, по которому без карты едва ли можно было разобраться и вернуться в лагерь. Вызвал неожиданно. Я полагал ненадолго и оставил в тумбочке все свои записи, все черновики, письма, стихи.  Вернулся вечером и к своему ужасу и отчаянью узнал о том, что батальон выехал. Трудов своих не обнаружил, тумбочки тоже, одни письма на полу сиротливо напоминали о своем существовании. Я подобрал их, обшарил всю пустую теперь комнату и, отчаявшись, выбежал на двор. Там сразу наткнулся на агитатора полка. Он заставил сесть на машину, и мы поехали. С нами было семь человек.  Первые два дня мы перебирали книги с русскими штампами и печатями. Книги явно украденные у нас в библиотеках - потому я еще не чувствовал угрызений совести, если не напротив.  Единственным и самым большим неудобством явилась для всех нас и для меня особенно липкая, удушливая пыль, покрывавшая все книги толстым слоем изнутри и снаружи книжной стенки. Только накануне я постирал обмундирование, но теперь оно приобрело такой страшный вид, что просто стыдно было показаться на улицу. Лицо мое и руки почернели, подворотничок стал грязным, а фуражка, которую я приобрел на пилотку в обмен, и до того весьма невзрачная, теперь оказалась промасленной сверху и пятнистой по бо[...]    24.06.1945  Сегодня собирался много написать, сделать много полезного, но судьба решила иначе.  После завтрака встретил двух девушек. Они оказались русскими, из лагеря, откуда подлежат эвакуации домой.  Чуть было не согрешил вторично за свою жизнь, но посовестился молодости девушки - ей нет еще и 19. Она 26 года, зовут Марусей, некрасива, но симпатична настолько, что вполне достойна спорить с красотой иных девушек. Совершенная противоположность Наде из Берлина. Та была очень красива и очень податлива. Когда я ее увидел... впрочем, расскажу всю историю, этого исключительного для меня события, когда я 'согрешил'.  Все уехали на новое место. Я поселился в квартире командира полка, где оставался единственный свободный диван на весь кабинет.  За несколько дней до описываемого события я увлекся всякого рода медицинскими книгами, трактующими о половом бессилии и другом. Угроза навсегда остаться неспособным к половой деятельности меня напугала теперь как никогда ранее, и я решил, во что бы то ни стало использовать последние дни пребывания в городе с пользой для себя, дал клятву себе быть до конца настойчивым, перебороть в себе застенчивость и щепетильность.  Днем, когда утомленный работой с книгами выглянул я в окно, заметил шедшую улицей красивую девушку - блондинку, с чуть рыжеватым оттенком волос. Я позвал ее к себе. Она подошла. Тогда я выбежал из комнаты и, не затягивая разговора, в упор предложил пройти в дом.  - Что я там буду делать? - спросила фрейлин.  Я ответил на ее языке - книги читать.  - Но это же скучно...  Я обнял ее, - пойдем на второй этаж...- посоветовал ей. Она согласилась и на это.  Вдогонку повар командира полка, который все еще жил там, шепнул: 'Я после тебя!'  - Это от нее зависит. Пожелает...  - Но я все-таки готовлю ей кушать.  - Как хотите, - и закрыл на защелку обе двери, ведущие с разных сторон в комнату.  Обнял, прижал к себе и почувствовал запах псины. Но это не охладило, я был настойчив и последователен, иначе нельзя было.  На полу был раскинут матрас и маленькая подушка, в комнате было светло и лучи солнца с любопытством заглядывали в комнату. Мы не обращали на них внимания - ей было и так горячо - у меня страстное сердце, а мне, признаться, не вполне хватало тепла - она была холодна телом, хотя душа ее уже успела полюбить, и сердце - я слышал - билось учащенно.  Я положил ее на постель. Ласкал, целовал, гладил, где у нее сердце выросла электрическая струя, она обошла тело и остановилась в самом конце его, возле которого сконцентрирована половина человеческой жизни. Мне показалось мало одних ласк. Я затем полез 'за пазуху', как выражаются в народе, вытащил груди. Она не сопротивлялась и выжидала, так по крайней мере показали мне ее глаза, что будет дальше. Я поспешил к развязке. Общупал всю ее, затем опустил руку туда, где скрывается самое ценное в жизни девушки и женщины, что бережет она так ревниво, за чем ухаживает и без чего не может жить. Прикоснулся к этому сокровищу - и быстро отдернул руку, - намочил ее там. На минуту меня терзало раздумье, что бы это могло быть такое мокрое.  "Снимай с себя все, будем фик-фик, хорошо?"  Она этого ждала и охотно выполнила это мое предложение. Пока раздевалась - я испытывал нетерпение. Электрический ток не терял своего напряжения. Я рисовал в своем воображении формы этого клада, который вот-вот впервые должен был мне открыться сейчас. В памяти возникали рисунки знаменитых и маленьких художников, фотографии, и даже порнография примешивалась мною к обобщаемому выводу о ценности и характере этой штуки. И даже в худшем случае я не мог так свою обезобразить мечту, чтоб она не казалась мне столь же великолепной и гладкой, как и все в женщине.  Но каково же было мое удивление, разочарование и обида, когда я увидел вместо своего мифического - другое, реальное, красное, выпяченное, мокрое, безобразное до омерзения. Тем не менее я не бросал своего намерения быть последовательным. Она расставила ноги, я разделся, лег и когда только коснулся ее тайного своим сокровенным, ток выключился. Мне было страшно, я покраснел и напугался до невозможности. "Помоги мне включить электричество и пустить его в сеть" Она рада была бы помочь, но понимала, что не от нее это зависело и беспомощно разводила руками. Я обессилел от душевного потрясения. Начитавшись столько предостерегающих книг, посчитал себя безвозвратно погибшим для половой жизни. Она смотрела удивленная и не понимала. Вдруг мне пришла мысль попробовать прикоснуться и поводить друг у друга два противоположных заряда. Одним зарядом, исходящим от меня, я прикоснулся к другому и несколько раз повторил процедуру. Вдруг ток пошел, ударил ровно и пронесся от меня к ней. Сколько раз переключал я струю электричества, не помню.  Она считала 13, 14, 15. На 16, когда она уже совсем стала задыхаться, положив еще задолго до этого обе ноги на плечи мне, я пожалел ее и остановился. Снова осмотрел ее всю с ног до головы. Маленькое тельце, искусанное, исцарапанное до крови, с еще не вполне развитыми, но уже свисающими книзу грудями и скользким, как улитка, распадающимся на две втягивающие в себя губы, предметом.  В дверь постучались. Женский голос просил по-русски отворить. Я предложил немке одеться и посоветовал поспешить. Она оказалась весьма сообразительной и через минуту была готова. Однако я все еще не оделся и потому не открывал. Стук прекратился, но вскоре повторился снова. Отворил. Повар звал обедать. Немка, когда я ей откровенно рассказал причину появления повара и его гостеприимства, отказалась от пищи, хотя и была очень голодна, - 'Я не могу всем давать, это не хорошо, пусть лучше останусь голодной'. Мне понрави [...]    17.10.1945  17.00 по Берлинскому времени. На самой вершине немецкой Колонны Победы. Виден весь Берлин. Центр от колонны зеленый - сады, потом здания. Улицы узкие, только две-три широких. Развалины города безобразны.  Решетчатый бронзовый барьер огибает постамент, на котором широко развернулась 'Победа' в образе женщины с лавровым венком в поднятой кверху руке.    Долго искал по карманам что-либо пригодное для надписи на стене в знак посещения этого места и не нашел. Тогда обратил внимание на чьи-то царапины по-английски, ярко выделяющиеся на уже почерневшей сверху бронзе. И у меня возникла идея - ножиком!  Прошло не менее часа, а я все оформлял свою надпись. Еще один человек поднялся на балкон, посмотрел, обошел кругом и сделал сравнение с Москвой, бросил замечание, не лишенное поэтизма, насчет моего марания и спустился вниз. Я все писал. Наконец не вытерпел. Кое-что навел посильнее, в стороне приписал фамилию, спрятал ножик, бумагу, и, бросив последний взгляд на обнаженный до предела развалинами город, стал на выход. Лифт не работает. Пришлось перебирать ногами, и если утомил подъем, то спуск оказался невыносимым, куда тягостнее, что я почти выскочил с последней ступеньки, побежал.  На Александер Платц приехал, когда уже начало темнеть. Базар 'der Schwarzer Mark' как его называют немцы, не поредел. Люди суетились и толкались. Воздух будили свистки немецких полицейских, крики бегущих людей, гудели английские и американские машины и всюду сновали люди в красноармейской форме и красной повязкой на рукаве, где ярко кидалось в глаза 'КН'.  Решительно наступала темнота, и день неохотно прятался в сероватую величину горизонта. Люди тоскливо поглядывали на бледно мерцающие звезды, только что возникшие пред глазами, и уходили. Настало время, когда 'туристы' и 'паломники' на Александер Платц, вдоволь насытившись его прелестями, разъезжались по всему Берлину и далеко за его пределы, домой.  Теперь немцы не находили сбыта своим товарам и продавали дешево. Я остался на площади, даже когда не стали ходить поезда в метро и когда темное, осеннее небо, досыта напилось звездами.  За 250 марок купил Rasier Apparat (бритвенный электроприбор), дешево достал две пары женских туфель (за 100 и 200) - пошлю маме. Недорого отдал за женские платьица. Зато с пальто меня надули. Утром, когда я к нему присмотрелся внимательно, оно оказалось все дырявое, так, что даже брюк из него не сделаешь.  В 22 вернулся на Вайсен Зее.  В квартире немецких евреев - семьи Ришовских, задержался совсем поздно. Они угощали меня искусно приготовленными сладостями, поили горячим чаем. На прощание почти вырвали из рук фотокарточки, только накануне полученные в фото Берлина. Из семи видов пять пришлось оставить у них. Сделал надписи по-немецки: 'zum andenken' и т.д., крепко пожал всем руки и побежал на трамвай. Но и тот не ходил больше. Тогда принялся останавливать машины. Перспектива ночевки на улице или шестикилометрового марша до 'Гранд готеля', где я пишу эти строки, не радовала, и я решил приложить все силы и всю предприимчивость свою, чтобы через час быть в постели. И действительно, мне это удалось сделать.  В 'Гранд готеле' заказал горячего чаю. Пил много. И когда наутро стал уходить, мне насчитали 7 графинов и 12 марок.    Мой вес на 17.10.45 - 66 кг.    22.10.1945  В 10 вечера был на вокзале. Стал спрашивать немцев насчет предстоящего пути, каким поездом ехать, где пересаживаться. Одни советовали на Ораниенбург, а оттуда с утра на Креммен, другие, и большинство, советовали на Хенигсдорф. Я уже ездил по одному и другому пути. Первый путь был длинный, но легче - только одна пересадка. Но склонился на сторону большинства и поехал.  Ехали долго. В поезде было темно и битком людей. Навалило, в темноте и давке было весело. Обыватели берлинских пригородов болтали о сале, о масле, о шоколаде. Потом перешли на политику. Какая-то женщина крикнула: - Ты переняла русские привычки! 'Du wie русуп!'. Эти слова кольнули прямо в сердце, и я решил не оставлять это незамеченным. Обращаясь сразу ко всем пассажирам, спросил: 'Разве русские так уж плохи, и привычки их хуже ваших?' Все зацыкали на ту, которая выронила неосторожное выражение, одни лицемерия ради, другие из боязни передо мной, а третьи может быть и искренне. Нашлись такие, что ставили русских выше немцев в культурном отношении (и не без основания), приводили примеры и доказательства. Разговор не умолкал до самого Креммена и уже дорогой с поезда продолжался с не меньшим напряжением. Я старался как мог, для того, чтобы утвердить в немцах лучшее мнение о моей Родине, о народе, вызвать уважение к нашей культуре. Не знаю насколько мне это удалось, во всяком случае, они больше не решились плохо отзываться о России, и только одна старуха, заискивающе улыбаясь и подобострастно заглядывая мне в лицо, тихонько сказала: 'А у меня, господин лейтенант, позавчера 'камрады' обобрали квартиру' и замешалась в толпе дорожной.  В Креммене было все по-старому, только в квартире произошли перемены. Капитана, который тоже без меня был поселен в квартиру, уже не было, и на его место перебрался сержант из политотдела. Мне пришлось ночевать на полу.  Наутро весь день перекладывал чемоданы. Ожидал неудачи с моей затеей насчет политотдела и готовился, на всякий случай, в дорогу или в батальон или даже обратно в запасной полк. Я сильно просрочил командировку - приехал на два дня позже указанного срока и, следовательно, с начала пребывания здесь не оправдал доверия начальства. Оно могло реагировать по-своему.    29.10.1945  Сегодня, однако, судьба решила повернуть свое лицо в мою сторону и слегка улыбнулась мне своей шаловливой улыбкой.  Помощник начальника штаба написал на аттестате резолюцию о взятии меня на довольствие, и я получил талоны до конца месяца. Только что нашел квартиру в самом городе и определился на работу в транспортный отдел Бригады, диспетчером. На душе отлегло. Утром на работу. Начальник простой, сердечный, помощник вроде тоже свой парень, и остаюсь только я со своим характером. На этом, думаю, кончится нудная история с устройством на работу.  Еще одно хорошее событие - отправил посылку маме - освободился от 7,5 килограмм груза. Да еще пол-литра водки у меня украли 'друзья', с которыми я жил. За это тоже стоит поблагодарить судьбу. Теперь она лишний раз дала понять, сколь пагубна доверчивость к окружающим.    Половина 12 ночи.  Вчера смотрел концерт немецких артистов в местном драмтеатре. Общие качества характеризуют весь стиль современного театрального искусства - вульгарность. В этой связи особенно характерен номер, выброшенный одним из постановщиков 'Женщина моется', в котором он не только отобразил все части тела женского, но и позволил себе, под неописуемый восторг публики, рисовать в воздухе выпуклость грудей и полотенцем несколько раз провести между ног - пытаясь воспроизвести, как женщина, вытираясь, осушает свой половой орган. Раньше в Берлине на сцене 'собачка' подошла хладнокровно и с достоинством к подаренному ей букету цветов, повернулась боком к нему и подняла ногу. В таком положении простояла 'она' минут десять, а публика бурно реагировала, аплодируя, визжа от удовольствия и восторга.  Другое характерное свойство немецкого зрителя - любовь ко всякого рода дешевым эффектам и беспринципному легкому смеху. Поэтому кривляние и паясничанье артиста более доходчиво публике, нежели серьезное и вдумчивое выступление.    ХХ.12.1945  Креммен. 12 часов ночи.  Девушка мне приглянулась еще давно, в бытность мою 'кандидатом в политработники' здесь при бригаде. Я нечаянно увидел ее в парикмахерской города и с тех пор стал частым гостем этого незавидного предприятия. Всегда было полно людей, говорить нельзя было, и только беглая улыбка, да в сердце крадущийся взгляд ловил я на ходу в минуты посещения парикмахерской.  Она работала ученицей по завивке перманента, или, как его здесь называют, локона. Лицо у нее было юное, взгляд бархатный красивый, но руки, видимо от непосильной работы, полоснились и покрылись прыщами.  Дня три тому назад мне посчастливилось ее увидеть на улице, узнать ее имя, возраст, и даже проводить домой. На крыльце, где мы остановились, она пожала мне руку, прижалась и щеки ее зардели. Тогда впервые мы поцеловались.  На другой день в назначенный час она впустила меня в квартиру. Мать была заблаговременно подготовлена, и, несмотря на свой дурной нрав, отнеслась ко мне хорошо, но подозрительно.  В следующий раз, когда я пришел, Маргот плакала. Мать сердито смотрела на меня и исподболобья на девушку. Я был сконфужен и обозлен одновременно. С одной стороны было неприятно, что я оказался виновником семейной распри, а с другой досадно, что эта скверная старуха-немка издевается и угнетает своим Schimpfen невинную ни в чем девчонку. С трудом успокоил и одну и другую, а про себя решил больше не приходить в квартиру эту.  На следующий день, однако, получил доппаек, побывав в Вельтене и вернувшись в сей город, опять решил попытать счастья и любви.  Но не затем я родился, чтоб быть счастливым. Мать обрадовавшись продуктам, как и ожидал я накануне, но своим поведением и алчностью она убила во мне всякое терпение и отравила во мне столько чувств, что даже симпатия моя погасла наполовину.  Я отдал ей полную баночку с жиром и предложил пожарить картошку, чтоб потом с ними вместе поужинать. Она схватила ее обеими руками, выложила содержимое на тарелку и, затем вылизала ложечкой и пальцами банку насухо. На сковороде уже плавала какая-то жидкость и я, подошел с ножиком, отрезал слой жира, который принес, и уже хотел было бросить в сковородку, как старуха встрепенулась, подлетела ко мне, и вскрикнув как одержимая, кинулась отнимать его.  - В чем дело? - удивился я. - Warum?  Она объяснила, что это останется на завтра и на другие дни для нее, а сегодня мне придется кушать ее жижу.  Меня это не устраивало. Я знал, что порядочные люди так не делают, и потому возмущению моему не хватало границ, но я сдержался и, улыбаясь, точно ничего не заметил, все-таки вбросил кусочек жиру в сковороду, что заставило немку закрыть глаза и охнуть.  Стал умываться принесенным с собой мылом, - она попросила. Отрезал кусочек, - она опять ухватилась за него всеми пальцами и держала крепко, точно боясь, чтоб не убежал. Когда покушали, я предложил всем выпить чаю. Старуха уверяла, что у нее нет ни чаю, ни кофе. У меня оказалось какао. Отдал ей всю плитку, и она снова спрятала ее, отломив в чайник, по алчности своей, чуть-чуть заметную "грудку". Я выложил мед, угостил сестренку Маргот, потом предложил ей самой. Она отказалась. Тогда мать цинично приказала - 'Бери, почему отказываешься?! Тебе жалко?!' И мне стало совестно за себя, что я пришел в этот дом и унизился до чаепития со старой негодяйкой, пусть даже матерью красивой девушки.  Но я продолжал сдерживать себя и уговаривать (впрочем, особенно уговаривать не пришлось) Маргот выпить чаю. Дал ей ложечку меду. Она съела сразу и какао пила уже несладким. Я спросил ее, зачем она так делает, но мать не дала ей ответить и за спиной шептала: 'Еще, еще'.  Она съела две, три ложечки, и опять пила чай без сахара. Меня это возмущало, тем более что я чувствовал, что все это она делает нарочно, чтобы угодить матери, и съесть побольше меду.  А старуха тоже постаралась себя не обидеть. Она схватила большую столовую ложку и набрала полную, опустошив одним приемом.  Затем, когда трапеза окончилась, я спросил насчет погонов - можно ли их обшить красными кантами, но получил незаслуженный ответ, что сейчас некогда - много работы.  - Хорошо, - заключил я, - отнесу мастеру табак, и тот мне выполнит эту работу к середине дня.    12.01.1946  От помощника начальника  транспортного отдела  лейтенанта Гельфанда В.Н.    Начальнику Базы мат. и обор.  Майору Скоркину     Рапорт.    Прошу обратить Ваше внимание, что я совершенно лишен зимнего обмундирования, вынужден в условиях зимы носить немецкий плащ, китель из немецкого материала, приобретенный за свой счет, старые сапоги и летние шаровары.  АХЧ Базы, в лице начальника старшего лейтенанта Смирнова, категорически отказывается выдать мне обмундирование по той простой причине, что на моем вещевом аттестате есть одно исправление в графе летнего обмундирования, сделанное той частью, в которой я его получил и не подлежащее больше выдаче мне до лета, так как срок носки на определенный период времени рассчитан.  Неоднократно я получал обидные указания в отношении моей формы. Даже холодный прорезиненный плащ сейчас за границей носить нельзя, так как тем самым на виду у иностранцев искажается мною установленная в Красной Армии форма. ПНШ-1 Бригады дважды хотел меня арестовать и один раз прилюдно заставил покинуть офицерский клуб.  Исходя из этого, я прошу Вашего ходатайствования об обеспечении меня зимним обмундированием, а также предоставления мне двухдневного отпуска в район Потсдама, где дислоцируется 27 ОПрос, за вещевой книжкой, которая там осталась взамен выданного мне вещевого аттестата.    16.01.1946  Хеннигсдорф.  Опять ночевал у Маргот. Она мало изменилась: хорошенькая, но руки у нее покрылись прыщами, она расцарапала их по всему телу и теперь я немного брезглив, но не настолько, чтобы оставить совсем ее. Вчера вечером, когда все вышли, касался даже таких запретных частей ее тела, что и словами не называются свободно.  Сейчас я пишу, а она смотрит. Уж очень интересно ей знать, а мамаша, улыбаясь, говорит: 'Но ты же не можешь читать'. Сейчас я целую Маргот при мамаше. Раньше она не позволяла дочери даже поздно засиживаться со мной. А перед тем как лечь спать, я даже договорился с девушкой, чтобы она пришла ко мне в полночь. И только слежка и наблюдательность матери послужили препятствием, для вкушения всех сладостей сна и близости телесной с ней.  Раньше она скрывала точную дату своего рождения, говорила, что ей 18 лет, а вчера мать и дочь поочередно признались, что девочке всего-навсего 16.  Только что обработал Маргот, но сам не удовлетворился. Она вся без движения и послушна, как вещь. Мне случилось поработать вдвойне, устал страшно, но моя только инициатива ни к чему спешному не привела. Когда я освободил ... она схватила руками и начала играть. Только тогда брызгнуло молочной пеной. В комнату затащил через окно. Даже стул подставил. Соседи мои все совещаются и занимаются, так что обошлось гладко. Она, повторяю, если и сопротивлялась, то только для виду. Красивое тело, но все расцарапано прыщами, а глубина мокрая и вонючая. Головка изумительна. В соседней комнате убирала Инга и прислушивалась, а когда я потом проходил по коридору, смотрела на меня гордо и открыто.  Майор Скоркин, видимо, недоволен моей поездкой. Все говорили, чтобы я поскорей шел к нему, так как предстоит поездка в Потсдам, для прикрепления нашей к военторгу Базы, но я, в беседе, не напомнил ему об этом, а он сказал, что надо работать, а не разъезжать. Ну и пусть. Через Н. Ш. буду добиваться.    24.03.1946  Ночь уже старуха - поздняя и глубокая. Робкие звездочки в небе померкли. Молчит и радио - спит вся Европа. Не говорит уже, уставшая от дневных трудов, далекая любимая Москва. И только мне не дремлется, и глаза мои бдят тишину.  Не успел получить назначение в какую-то комиссию по учету железа, как его опередило новое решение майора Скоркина о направлении меня начальником рабочей силы, но и там побыл недолго. Через два дня (вчера) мне предложили именем начальника Базы сдать свои обязанности другому офицеру, а самому отправиться в длительную и непрерывную командировку - начальником внутрибригадной вертушки.  Проблема! На днях офицеры уходят жить в другое место, и я могу оказаться перед фактом оставления всех вещей моих и квартиры без надзора, на разграбление улицы. В мое отсутствие получат промтовары из военторга, без меня останутся вельтенские немки-девушки, и Берлин вряд ли меня больше увидит - там шьется китель, там чемоданы.  Креммен - тоже предмет раздумий - там сапоги, а в Вельтене, помимо прочего, мне осталось пошить шинель и получить радиоприемник, за который платил уже деньги.    24.07.1946  Берлин Осткройц.  Все выходящие в Германии газеты, немцы, подразделяют на русские, английские, американские, французские и партийные - коммунистические, социалистические, христианско-демократические, либеральные и другие, - своими не считают.  Берлин-Райникендорф. Еду обратно в Хенигсдорф. Накупил продуктов - по пальцам перечесть, а денег - 700 марок как не бывало. Теперь принимают немецкие, что при Гитлере имели оборот, хорошо. У меня их было до пятисот - избавился.  Вишни свежие намокли и разорвали конверт. Надо было их ликвидировать, и я, при всей своей ставшей после болезни особенно утонченной брезгливости, не помыв их и не освежив рук, стал есть тут же на станции.  Эдакий сморчок подошел ко мне, плюгавенький ехидный немец, и заглянул вначале с одной стороны, затем с другой, поднявшись на цыпочки (он карлик ростом), улыбнулся заискивающе, - что я ем? И когда я сердито спросил 'Чего вы хотите?' - отвернулся. Затем он отошел, не меняя улыбки, - 'Schmeckt gut?', и долго потом крутил носом, нюхал и оглядывался вокруг своими маленькими, даже из-под очков, глазками, что тошно стало в его присутствии. Долго плевался вишнями, испытывая единственное успокоение при виде этого человеческого безобразия. Но подошел поезд, и отлегло, забылось.  Вишен было много - не одолеть. К счастью в вагоне оказались две девочки лет семи каждая. Они забавно играли в игру-отгадку, в которой, между прочим, были вопросы очень взрослые: 'Твое сердце еще свободно?' и другие, невольно делалось смешно и забавно. Все вишни отдал им - уж они-то были рады!  Рядом едут французы - очень скромные и уважительные. Вошли, поприветствовали - один хорошо чешет по-немецки. Угостил их конфетами. Рады. Давно, говорят, не ели таких.    Взвесился - 62 килограмма - ровно 4 килограмма потерял. Много, но значительно меньше, чем ожидал. Запустил бороду, усы, стал неузнаваем и постарел на вид. Парикмахер, у которого брился в Берлине, определил мне 30-35 лет! Оригинально!  Начальник Базы хитер на выдумки. Дал мне работенку - 6 полувагонов: вожу доски из Креммена в Хенигсдорф. Дневной извозчик, охранник при том, нечего сказать, офицерская нагрузка! Езжу.  А дома у меня баба смешная 17-летняя. Печется о будущем, спрашивает, женюсь ли на ней. Третью ночь сплю с ней вместе. Скромничает, стесняется. Делает вид, что невинна и чиста. Бог весть, может и правда, доля истины в этом.  Третий день не пишу писем. Головная боль, беспокойство, сифилиса боязнь лихорадочная. Каждый день ищу язвочки на теле и сыпь, но пока не нахожу, а утешения нет - злые мысли.  В Креммене получил направление в Нойрупин на консультацию.    18.09.1946  Вчера барахольничал. Накупил перчаток, носков по несколько пар, много шляп и фуражек разных цветов - костюмы будут, раз есть чем накрыть голову. Радиоприемник не удалось приобрести. Теперь остается достать пишущую машинку и покрышки для велосипеда.  Рут надоедлива и слезлива. Любит меня страстной, но специфической любовью. Например, средств моих не щадит и эгоистка - если есть стакан воды Сельтерской, и вообще что-либо вкусное - съест до остатка, если только я ей предложу, конечно.    Сейчас в Берлине в поезде. Немцы жуют и в вагоне и на остановках - это какое-то семейство жвачных. Прилично одетые, представительные на вид люди медленно разворачивают слойку хлеба, аккуратно завернутую в газету и, не стесняясь, начинают подносить ко рту на виду у публики. С хлебом в зубах можно встретить и на улицах, и в уборной, и в поезде, и в трамвае, и в очереди, и у прилавка магазина, и в общественных местах, и в учреждениях, и во время работы в канцеляриях или на улице, возле кирпичей, угля, досок, где проходит погрузка. И вовсе не потому, что они голодны. Просто в силу утвердившегося здесь правила непрерывной заботы поддержания желудка.    19.09.1946  Берлин.  Теперь все разрешилось. Не без усердия преподобного Юрьева решили обвинить меня, для формальности, т.е. сославшись на мою доверчивость, мягкосердечность (этот грех не скрываю за собой, но только в данном случае он напрасно вменяется мне в вину). Однако удерживать ни с кого не будут, так как решили зачислить недостаток в счет упаковки эшелона с трансформаторами, отправленного накануне.  Накупил много продуктов, две бутылки водки. Решил праздновать. Ушло около тысячи марок. Все есть: и закуска, и жир, и даже лук. Только вот о хлебе позабыл, не знаю, что теперь делать.  Немцы выручили: сменял буханку за одну пачку сигарет. Но, тем не менее, успокоение не пришло - людей будет много: не хватит на всех, а у меня поржавевшие сухари.  Еще одна неприятность - порвались пуговицы для подтяжек, а брюки-то широкие, сползают заметно книзу. Как я теперь доеду до Хенигсдорфа? А там, в Хайликензее у меня еще велосипед - морока и тяжба двойная.  Плащ продают за 5, 5 тысяч. Хороший, большой, новый, красной кожи. Хочется иметь, так хочется, аж слюнки текут, а деньги каши просят... Пишущую машинку приобрел - элегантную такую... Вот будет радость для мамы и мне на пользу. Смогу печатать свои вещи. Она маленькая, в футлярчике, так что вместилась в один из моих чемоданов. Теперь у меня семь чемоданов, восьмой - маленький и две шинели, и велосипед, и радиоприемник и столько мороки и забот впереди.  Германия - ты не приелась, но с удовольствием покидаю тебя, развратную и пустую. Ничего в тебе нет удивительного, ничего нет радостного. Но жизнь в тебе веселая и беззаботная, дешевая, много шума и болтовни. А Россия - я уже не помню, как она выглядит, не знаю, как живет и чем теперь интересна. Мне дорога ее земля, которую, кажется, как шоколад готов грызть без конца своими жадными зубами, лизать изломавшимся по-немецки языком и жесткими губами целовать, умытую кровью и слезами. Нелегко будет мне, я знаю. Труд и здоровье отдам в жертву; рассудок и выносливость и волю свою. Но добьюсь! Я так хочу, так нужно!  Жизнь повернулась ко мне лицом.