Я искал выход.

Как только до стволов сосен добралось солнце, и на них заблестела чешуя коры, я встал на ноги. Хотя нет – это были не ноги, а лапы – самые настоящие лапы. Четыре.

Миллионы посторонних запахов бились в нос. Запахи зверей, которых я никогда не видел живьем. Метки серой шерсти цеплялись за сухую, сброшенную деревьями хвою. Кто-то подкрадывался со спины.

Обернувшись, я увидел две пары желтых глаз. Маленькие и большие: пепельная волчица с детенышем застыли на месте, обнюхивая воздух. Они смотрели на меня с любопытством в надежде определить, друг я или враг. Мягкой лапой волчица сделала один шаг навстречу, но тут же убрала лапу, словно обожглась или испугалась чего-то. Волчонок трусливо засеменил и спрятался за ее спину. Они оба начали пятиться, так же медленно и осторожно, как вначале шли на мой вой. Где-то в ста шагах от меня волчица обернулась и, чихнув, последний раз посмотрела на меня. Не признала? Или признала, да не того? Или признала существо, не только сильнее ее, но и гораздо опаснее? Боже мой, я опаснее волков?!

Мне нужно было идти.

У мелкого, но живого источника с чистой, зеркальной водой я остановился, чтобы попить. Вода еще не нагрелась, и от нее сводило зубы. Я не видел своего отражения, потому что боялся заглянуть себе в глаза: какими они стали? Каким стал я? Я пил воду зажмурившись. По брюху кровь побежала тонкой струей и стекла в ручей. Она падала в него как ранняя клюква и мгновенно растворялась.

Мне полегчало. Лихорадка на миг освободила мое тело.

Солнце начинало пригревать. Воздух сжимался, и его становилось все меньше. Деревья будто выжимали из себя остатки кислорода и с жалостью делили его с солнцем. Царство теней теряло свою силу.

Я долго бежал, пока не нашел какой-то одинокий, с виду заброшенный деревянный домик с пирамидальным куполом и крестом на макушке. Здесь не было даже забора. Забором служили три высокие сосны и несколько молодых елочек. Центральное окно было достаточно широким, чтобы заглянуть в него и посмотреть, что там внутри. Шторы из ситца в красные маки были раздвинуты; прямо под окном – круглый столик с книгами и свечкой; чуть поодаль – много-много дубовых, почти черных по цвету тумб, на которых в золотых оправах стояли иконы. Это золото, этот желтый свет обожгли мне в глаза. Я зажмурился, ослепленный внезапным свечением. Некоторые божественные лики были обрамлены камнями – пурпурными и прозрачно-лимонными. Из моих очей хлынули слезы, я отпрянул от окна. Невидимая сила отбросила меня на двенадцать шагов назад и пригвоздила к земле. Ломкая боль проникла в самые кости. Я крикнул что есть силы, но вышел не крик, а вой, непонятный даже мне самому.

Мне было странно, что все ощущения в одну минуту обнажились максимально резко.

Я лежал на траве, не смея пошевелить рукой или ногой. Прижат и обессилен холодным потоком, а может, чьей-то кистью, одетой в ледяную прозрачную перчатку, с которой горошинами спадали голубые капли. Странно, не правда ли? Увидеть капли, но не заметить перчатки, с которой они приземлялись на мое тело!

И там, где веки были закрыты от страха за себя и приключившуюся со мной метаморфозу, и где я ощущал, как погибали красные клетки внутри костей и крови, и там, где находились иконы, днем и ночью держа свои очи открытыми и всевидящими в дымке от заплаканных свечей и кадила на серебряной цепочке, и где лик Пресвятой Богородицы в одно мгновенье сделался грустным, желтее воска, как будто в болезненном ожидании большой беды, всё замироточило.

Мироточение шло не маслом, как обычно, а кровью. Щека Девы Марии сперва открылась одной маленькой точкой. Спустя мгновенье из нее уже струилась река. Внутри деревянной лачуги становилось все жарче и жарче. Упавшая на пол с иконы алая капля отчего-то закостенела. Она была похожа на игрушечную бусину, которую потеряли, позабыв нанизать на капроновую нить.

Всё, что было железного в доме, перестало ржаветь. Ржавчину съело миро. 

Зеркальце на стене, замурованное дряхлым кружевом паутины, вдруг ожило, воспрянуло свинцовой полосой. Но оно ничего не отражало, только выбивало из себя киловатты света, словно в него внедрили мощную электростанцию, зажгли тысячи ламп.

Мухи, еще с прошлого месяца обмотанные липкими нитями и обескровленные пауками, неожиданно начали крепнуть. Да, эти сухие коконы на оконных рамах – маленькие трупы, долго служившие пищей для восьминогих, – оживали прямо на глазах. Паучьи нитки трещали и растягивались. И, прежде чем они успели порваться, не выдержав нового груза, из них показались, высунулись крылья – вовсе не прозрачные, как у обычных мух, а большие – голубые, желтые, черные с каймой и ядовито-красными точками.

И вот настал момент, когда кокон должен был взорваться. Лопнув с треском, он выпустил на волю десятки разноцветных бабочек. Упругими пластинчатыми крыльями они закрыли стекло на окне, оставив лишь небольшой круглый глазок, сквозь который икона пробивала свой рдяный луч.

Замазанные смолой углы истекали вишневым соком. В конце концов он нашел естественный выход – на крыльцо и двор, и, размягчив почву до состояния бурой болотистой каши, впитался землей. Земля клокотала, словно не в состоянии переварить этот страшный кисель. Она противилась ему и с бульканьем выбрасывала назад, на поверхность, но нечто алое все равно было сильнее и желало проникнуть вглубь.

Так больно мне никогда не было.

От меня, от тела моего отдирали часть, причем ту, без которой я не мыслил существования. Эта часть кормила, хранила, спасала и убивала меня, и снова возрождала. Я так свыкся с нею, что расставание казалось вообще невозможным, ведь эта дикая дрянь давно внедрилась в мою кровь и плоть – наверное, еще при рождении – срослась с моими костями, проникла в разум и чувства.

 Тело было слабее той боли, которой подвергла меня сила иконы, и я отключился.

– Вставай, сердечный, отмучался, – над моим ослабленным, измятым, побитым невиданной силой телом колдовал и крестил сморщенной рукой старик в черной рясе.

Его металлический крест свободно свисал с груди и бился о мой лоб.

– Кто ты? – спросил я хриплым голосом и схватил старика за рукав.

– Лучше спроси, кто ты, кем был ты и кем стал, – он подстелил под меня кожух и потащил к домику.

– А кем я стал? – я не сопротивлялся, потому что силы были на исходе.

– Слава Господу нашему, человеком.

– Что ты городишь, старик? – рычал я, еще не отвыкший от своего прежнего облика. – Ты разве всё видел? Те, кто много видят и много знают, мало живут. И тебе не советую соваться в чужие дела…

– Не любишь болтливых, а сам тратишь силы драгоценные на слова, – упрекнул меня старик.

 – Мне в город надо.

Старик втащил меня в дом, подставив плечи под мои руки, поднял с кожуха и уложил на тесную, прижатую к стене деревянную кровать.

– Ноги тебя не держат. Вот встанешь, окрепнешь – тогда и пойдешь. Я тебя удерживать не стану. Такие, как ты, долго не задерживаются в моем доме. Да и не место тебе тут. Скверный дух твой, блуждающий, беспокойный вечно, как будто нет у него пристанища.

– Замолчи, старик, тошно и так!

– Чего обижаешься, если правда? Видел, сколько крови из тебя вышло? Весь двор залил. Все елочки в крови, вся трава поникла. Даже птицы не прилетели сегодня.

– Я думал, что мне привиделось.

– Нет, сердечный, было. Только не твоя кровь, а чужая. Тех, кого ты порешил когда-то. И волками пахло страшно.

– Тебе бы сказочником на телевидение – цены бы не было, – отвернулся я к стене.

– Вера твоя за тобой, так же, как неверие, – вздохнул старик, – тебе решать. Только если еще раз попробуешь чужой жизни, не перетвориться тебе в человека.

– Это не твое дело, старик. Лучше скажи, далеко ли до города?

– Не близко.

– Смелый ты. Чего меня не испугался? Раз крови было столько… Чего не позвал на помощь?

– А людей надо бояться, зверей – чего уж? – старик поднес мне чашу с водой. Сделав два глотка, я понял, что выпил больше, чем следовало, и вода вернулась горлом. – Не пей много. Чуть-чуть, маленечко, а то помрешь сразу.

– И ты веришь в эту хрень, старик? Может, просто болезнь какая? Ты же верующий. Каком богу молишься?

– Одному, как все. Бог-то один, просто имен много. А так он один, потому и не испугался тебя. У каждого свой крест. Вот, стало быть, у тебя такой. Зачем бояться, когда нужно помочь?

– Я тебя о помощи не просил, – отрезал я.

– Врешь: бился в исступлении, пока я тебя не перекрестил, а потом перестал.

– Ты, как я понимаю, отшельник? От жизни прячешься? А толку-то?..

– Я не от жизни прячусь – от себя, – возразил старик.

– Ерунда, это невозможно. Чем свою доброту гробить в сыром доме, лучше бы другим помог. Кому легче оттого, что ты ведешь праведную жизнь? Больные продолжают болеть, смертные умирают, злые вершат свои дела, добрые страдают от них. Воры как крали, так и будут красть.

– А убийцы – убивать?.. – старик воззрился на меня проницательными глазами: он не корил, он просто констатировал факт всех моих преступлений.

– Я не убийца. Я чистильщик. И запомни, я делал этот помимо своей воли.

– Зачем жить на земле, если ты не можешь подчинить себе волю, а она командует тобой? Значит, ты глубоко и бесповоротно болен. Хуже, чем умалишенный. Тот хотя бы не ведает, что творит, а ты ведаешь, но продолжаешь. Рыбак с противоположного берега вчера перевозил меня и рассказал страшную историю, которая произошла с тремя мужчинами и одной девушкой. Они все стали жертвами некого зверя. Я только сейчас понимаю, что это был за зверь.

– Дай воды…еще, – подозвал я старика. Не успел он склониться ко мне, как я схватил его за горло и держал так, пока не высказался полностью: – Тебе, день и ночь читающему Святое Писание, жующему корки черного хлеба, тебе, который скрывается от посторонних глаз и жизни не знает, тебе, который делает якобы добро своими бесконечными молитвами, укорять меня во зле? А, представь себе, старик, я с ним и боролся. Да, пускай вот таким жестоким способом… Ну и что? Что прикажешь делать с теми, кто не понимает других слов, кроме слов пистолета и ножа? Что делать с такими? Читать проповеди о том, какие они плохиши? Убийцы говорят на языке убийц, воры – на языке воров, монахи – на своем, монашеском языке, и никто их них не понимает друг друга. Убить тех трех – не велика потеря. Мир только спасибо скажет за то, что я убрал таких ублюдков. Ты же знаешь многого, ты там не был, когда они хотели затянуть девку к себе в машину. Или ты бы на моем месте все равно, раскинув руки, как Христос, убеждал их не насиловать бедняжку?

Мои убеждения так скоро придали мне сил и энергии, что я, не чувствуя боли, приподнялся на кровати. Одеяло свалилось на пол. Дрожащая в руках старика чаша выплеснула из себя воду.

– Твой рыбак оказался пустомелей. Его факты неверны. Я убрал всего лишь троих. Та девушка погибла от пули. Я не трогал ее. Можешь мне не верить, но это правда. Ну что, грешник я, по-твоему?

И отпустил старика. Он забился в приступах кашля.

– Бог тебе судья. Не спрашивай у меня, что я думаю. Я не смею тебя судить.

Когда он сел к окну и, притихший, зашелестел священной книгой, я тоже замолчал: мне стало жаль этого старика. По тому, как вздрагивала его рука над страницами, я увидел метку страха. Большой палец почему-то дрожал больше остальных и ногтем карябал шершавый пожелтевший листок.

«Дурак, – мысленно ругал я старика, – боится. Будто бы я укокошу его на месте! Хотел бы убить – убил бы давно!»

Господи, как же противно! Противно от самого себя, что не могу встать и пойти куда глаза глядят, что даже в обществе каких-то людей, которые вечно поучают меня и одаривают жалостью без надобности, я все равно чувствую себя безгранично одиноким. Противно, что ищу и не нахожу свое желанное пристанище, логово, где будет приятно скрыться и где не страшно перерождаться в зверя.

Под потоком тяжелой грусти я погрузился в сон. Он затеплился внутри меня не сразу: поначалу состоял из обрывков, несвязанных между собой кусков цветного кино. Потом сиреневое марево раскрыло, распахнуло перед глазами черную асфальтовую дорогу с единственной прерывающейся временами полосой, которая чем дальше тянулась, тем быстрее приближалась ко мне вместе с хрустом битого зеленого стекла и звуками русского рока. Эта музыка ласкала мой слух. Я сделал шаг вперед, и меня понесло. Ноги сами собой рассекали нитку обозначенной полосы. Ноги зажигали в теле огонь высокой температуры, а летящий навстречу ветер, увы, не остужал их, он вынуждал меня воспалившимися веками пламенеть снова…

Скоро я нагнал черную машину. Там сидел Виктор, таинственный с сухими губами и осунувшимся лицом, как всегда, в черной косухе и такого же цвета перчатках. Стекло медленно опустилось.

Я спросил: «Куда ты спешишь?» Он ответил обреченно: «Я подписал одну бумагу. Теперь меня просят уехать туда. Навсегда. А что, ты разве не слушаешь радио «Маяк»?» «Какая разница, какое радио слушать?» - удивился я. «Не знаю, просто. Включи как-нибудь на досуге. Так совпало, я опаздываю…». И больше ни слова. Его машина вырвалась вперед, набрала скорость, я больше не смог ее догнать.

Спустя две недели, окончательно придя в себя и поднабравшись сил, я вернулся домой. Не знаю, зачем я это сделал. Просто взял билет и приехал.

Я тут же ощутил его запах – со всеми этими клубами дыма и ветра, бегущего от паровозов, гремящих на вокзале, с низкими платформами, не менявшимися, казалось, вечность, с людьми, что заглядывают тебе в глаза – свой ты или чужой, и какое у тебя благосостояние, и можно ли тебя уважать?

На полном троллейбусе я ехал до конца. Потом долго шел к родному дому. Вязкая от дождей дорога всё удлинялась и удлинялась, конца-края ей не было, а я всё продолжал идти. За заброшенным яблоневым садом показалась школа в облупленной розовой краске и черными окнами. Огороженный от школы забором и мусорными баками стоял в одиночестве покосившийся отчий дом. Половина забора была повалена. Деревянные колья, что остались от него и выжили среди всех остальных, торчали из земли, как гнилые зубы. Собаки не было. Видно, с той поры, как я уехал, нового пса так и не взяли на охрану. Потому что, в сущности, охранять было нечего. Развалина.

Я вошел в эту развалину, толкнув ногой болтающуюся на петлях дверь без ручки.

Большая серая паучиха мелькнула перед глазами. Но я не удивился, что в таком «хлеву» завелось мрачное чудовище.

Шкаф-буфет, где обычно хранили черный хлеб, был передвинут почему-то на середину комнаты. Старые кружевные салфетки небрежно свисали с его квадратной макушки. По привычке я открыл буфет, не трогая круглой ручки, которая была плохо прикручена, - на меня пахнуло плесенью.

– Куда полез? – окликнул меня кто-то.

Я ошибся: только сейчас разглядел в паучихе свою мать. Она так похудела и поседела, что была как чужая, не похожа я на себя, прежнюю. Она сидела в углу с кипой старых, черно-белых фотокарточек и перекладывала их в картонную коробку.

– Здравствуй, – одному богу было ведомо, как тяжело, как практически невыносимо больно было мне здороваться с матерью.

Она криво усмехнулась, вспомнилась былая ненависть, которую она питала к отцу и которую срывала на мне; эта ненависть зажгла ее глаза. Мать отложила в сторону серые фотографии.

–Ты такой же, как был…обожаемый мой сынуля…не выродился еще… жаль. Сбегай за бутылкой.

И снова ухмыльнулась.

–Такой же…

Неприметно вздохнув, я сел рядом с ней, и мы уставились в горящее белым светом окно. Там жизнь была лучше. Там жизнь была другой. А на первый взгляд, такая же, и так близка – только руку протяни.

Ничего не изменилось ведь, правда?..