MON AMOUR, MON AMI…
Век двадцатый по Киеву тяжко ступал,
Девятнадцатый год на пороге.
Приближался Петлюра, а гетман сбежал,
Не дождавшись от немцев подмоги.
А за окнами гром иль раскаты войны,
По Крещатику лошади скачут.
На Майдане пожарища всплохи видны —
Снова склады горят — не иначе.
Колокольчик в прихожей, чуть лязгнув, затих.
Может кто-то ошибся подъездом?
Нет прислуги давно… И что толку от них —
Разбрелись опасаясь арестов.
На пороге стоял мальчик или солдат:
Гимназистский портфель за плечами,
Неуклюже торчал трехлинейки приклад,
Золотился пушок над губами…
Он сказал: «Ради Бога, позвольте войти…
Патрули обложили как зверя!
Мне б с рассветом пораньше садами уйти…»
Отворила парадную дверь я.
На паркет дождик струйками в лужу стекал
С пол сырой его насквозь шинели…
Тлел в камине огонь, дымом веял слегка,
И делился теплом еле-еле.
И безумие вдруг набежало волной,
Захлестнувшей войну и тревоги…
Этот юный солдатик, как ангел живой!
Он несмело стоит на пороге.
Отворила пред ним я свой внутренний мир,
Обнажая и мысли, и душу.
Я шептала ему: «Mon amour, mon ami…
Я с тобой до конца… я не струшу!»
Он как школьник рыдал у меня на груди,
Опьянен ароматом Шанели…
Взгляд о счастье молил, что нас ждет впереди —
Под полою прожженной шинели.
Он пригладил рукой свой мальчишеский чуб,
Распахнул неумело объятья…
Он смущаясь краснел, был неловок и груб,
Заблудившись в бретельках на платье.
Свечи воском отплакали, тьме уступив.
А под утро снег выпал пушистый.
И витал в тишине лишь романса мотив
Об акации гроздьях душистых.
Только ночь ноября на минуты скупа —
Они таяли, близясь к рассвету…
Век двадцатый по Киеву тяжко ступал,
Девятнадцатый год рядом где-то
АХ, МАДАМ!
Ах, мадам, Вам перечить не смею,
Но мной движет не карточный долг, —
Государь-император расстрелян!
И народ его предал, и Бог…
И все мы, что ему присягали,
Ни помочь не смогли, ни спасти…
Потускнев, позолота медалей,
От последнего слова «Прости!»
Ах, мадам, что теперь остается,
Смерть от пули, штыка иль ножа?
Наше время, увы, не вернется, —
Повторяю, к груди Вас прижав.
Расстаемся… И нету ни шанса,
Повторяю, увидеться вновь…
Ах, мадам, время ль для реверансов,
Когда льется нешуточно кровь!
Меня ждут офицерские роты,
Вас, мадам ждет Берлин иль Париж…
Все, пора… Он вздохнул отчего-то
И добавил: «Будь счастлив, малыш!»
АХ, ОСТАВЬТЕ, МАДАМ!
— Ах, оставьте, мадам, пожелтевшее фото.
Эти четверть часа пролетели как миг.
Отпустить Ваших рук мне ничуть не охота,
И я тщетно губами к ладоням приник.
— Все наладится, Серж! Мы вернемся, Сережа!
Ведь безумие это же не навсегда…
— Ах, оставьте, мадам! Не вернется, похоже,
Дней былых аромат, свет затмила беда!
— Неужели пора? Рев гудка парохода,
Волны, пенясь о борт, вьются в шлейф за кормой.
На причале еще столь осталось народа…
— Поспешите, мадам! — Я останусь с тобой!
Улыбнулся в усы: Нет, мадам, невозможно…
Еще четверть часа, и все кончится здесь…
— Береги себя, Серж! Будь, прошу, осторожным!
— Но на чашах весов либо жизнь, либо честь!
Вы хотели свободы, теперь Вы довольны?!
Но, поверьте, не ждут Вас Стамбул и Париж…
И уже никогда не вернуться Вам в Смольный,
В Ваш родной Петроград… — Что ты, Серж, говоришь!
Ради нашей любви береги себя, милый!
Я писать тебе буду… Да, хранит тебя Бог!
— Ваше фото, мадам, укрепит мои силы
На ту четверть часа, что отпущен нам срок
БАЛЛАДА О ЮНКЕРАХ
Господа юнкера, вы лишь раз присягали,
Верность этой присяге сберегли до конца!
Девять граммов свинца вашу жизнь оборвали,
Девять граммов свинца…
